Современная вест-индская новелла
Шрифт:
Фиби больше не пела, сидя на веслах. Ночью он раза два слышал, как она плачет. Ему хотелось взять ее на руки и успокоить, как в детстве; но он знал: не столько ее, сколько свою боль стремится он унять, прижавшись к худенькому телу девушки. Да и вообще она его прогонит, скажет, как всегда теперь говорит, стоит ему погладить ее по взъерошенной головке: «Убери-ка руки прочь». — И голос у нее при этом резкий, злой, совсем непохожий на прежний. Фрэнк молча переживал свое горе, так же как Фиби переживала свое.
Как-то утром бабушка не встала. Она лежала у стены на рваной брезентовой раскладушке, съежившись, дрожа и что-то невнятно бормотала. «Без белой повязки, которую она всегда носит на голове, она выглядит совсем старой», — подумал Фрэнк,
— Лепешек нынче нет. Мука — вся, — сказала Фиби, протягивая ему жестяную кружку с подслащенной водой.
— Ладно, Фиби. Мне сегодня и есть не очень-то охота, — ответил он.
Фрэнк собирался выехать пораньше, так как заезжавший к ним накануне на моторке инспектор сказал, что, возвращаясь нынче днем на Сент-Винсент, хотел бы захватить с собой омара и немного рыбы. Если улов будет удачным, они смогут купить немного пшеничной и кукурузной муки. Фрэнк с мучительной ясностью представил себе коробки сардин, соленую говядину и лососину, ящик печенья, уставленные бутылками рома полки. Лавочник хорошо относится к Фиби. Иногда он дарит ей пенсовую булочку или пригоршню ломаного печенья.
Бабушка отвернулась к стенке, когда Фиби принесла ей «чай». Девушка поставила кружку на пол и вслед за Фрэнком вышла из хижины. Она несла сеть и багор, а Фрэнк — весла и уключины.
Фрэнк молча греб, все время глядя на церковь и прилепившуюся к ней кучку хижин, крытых пальмовыми листьями. Давным-давно, когда бабушка была еще молодая, а остров представлял собой одно имение, деревня процветала. Фрэнка так и тянуло посмотреть на золотые кудряшки Фиби, он не мог удержаться от того, чтобы не рисовать в своем воображении все выпуклости и изгибы ее тела, скрытого мешковатым грязным платьем с большой заплатой на спине, скоро и на саму эту заплату придется ставить латку. Больше же всего ему хотелось схватить ее за плечи, сжать до боли, встряхнуть и сказать:
«Да, послушай же ты, наконец! Ты не можешь быть такой, как другие. Не можешь, и все. Поняла?»
Позже, когда они вышли из бухты и приблизились к рифам, все эти мысли перестали его занимать. Многолетняя привычка добывать себе пропитание, силком отбирая его у моря, стала инстинктом, вошла в их плоть и кровь. Не сговариваясь, они стали грести медленнее, пристально вглядываясь в зеленую толщу воды.
Раза два Фрэнк оставлял весла в уключинах и, бесшумно скользнув за борт, нырял, затем появлялся на миг на поверхности, чтобы глотнуть воздуха, и опять нырял. Но вот он наконец влез в лодку в плотно облепивших его тело рубашке и шортах, замызганных, вылинявших, латанных и перелатанных бессчетное число раз, и, улыбнувшись Фиби, бросил на дно омара. После этого еще не раз то он, то Фиби, скользнув за борт, ныряли в прозрачную воду, пока не добрались до Ракушечного острова; от него отходил длинный каменистый выступ. Там, встав на краю, Фрэнк мог бы поглубже забросить сеть, а Фиби тем временем разъезжала бы по мелководью, высматривая раковины и омаров.
Но не успели они подплыть к выступу, как сильный приступ рвоты заставил Фиби бросить весла и перегнуться через борт. Ее буквально выворачивало наизнанку. Фрэнк помертвел, увидев подтверждение того, чего он опасался все эти недели. В нем заклокотала ярость — против Фиби, против себя, даже против острова, на котором она выросла такой. Ярость захлестнула его, как гигантская волна, и кровь ударила ему в голову.
Ему хотелось все уничтожить. И Фиби, чьим защитником он прежде ощущал себя, тоже нужно было теперь уничтожить, чтобы гнев и стыд не жгли его так нестерпимо. Сам не сознавая, что делает, он изо всей силы ударил кулаком по наклонившейся над водой золотистой головке.
А когда тело девушки, обмякнув, свалилось на дно лодки, Фрэнка охватил такой ужас, такая мучительная жалость пронизала его, что,
Затем все так же бессознательно он нырнул вслед за ней, и ее тело, теперь уже не искаженное, как в кошмарном сне, оказалось близко, совсем рядом. Он хотел схватить ее, но она ускользала — подводные течения швыряли ее из стороны в сторону. Вновь и вновь он поднимался на поверхность, заглатывал огромными глотками воздух, и снова нырял. Когда же ему наконец удалось схватить ее и он вынырнул вместе с ней на поверхность, ее тело безвольно повисло у него в руках, и он вдруг ужаснулся тому, что сделал. К нему вернулась ясность мысли, а вместе с тем зашевелился страх.
Глубоко вдохнув воздух, он еще раз нырнул в так хорошо и издавна знакомые им обоим глубины. Не обращая внимания на давление воды, от которого у него стреляло в голове, он из последних сил втолкнул ее тело в расселину подводной скалы. Вынырнул, глотнул воздух, снова нырнул и, схватив огромный обломок коралла, еще плотнее укрепил тело в расселине.
Потом, совсем уже без сил, он растянулся на белом горячем песке Ракушечного острова и тупо уставился в небо, по которому, гонимые ветром, быстро плыли светлые облака. Он слышал какой-то грохот, но не знал, то ли это кровь шумит у него в ушах, то ли прибой набегает на рифы. Любовь к Фиби вспыхнула слепящим белым светом; как огромная световая волна, обрушивалась она на него опять и опять, и он знал: этим вспышкам не будет конца, и, ослепленный нестерпимо ярким светом, Фрэнк бросился в воду, чтобы спастись от него. Он должен еще раз ее увидеть. Разве может он возвратиться назад — к бабке, к жизни, если Фиби не вернется. Золотисто-коричневая рука колыхалась в воде, как тростинка. Он дотронулся до нее, отваливая камень, который мешал Фиби всплыть. Открыл рот, чтобы что-то сказать, но он ее уже больше не видел — стройное коричневое тело грациозно поднялось вверх.
Б. Р. Фортунэ (Тринидад и Тобаго)
НА ЯРМАРКЕ
Перевод с английского В. Рамзеса
Настал долгожданный день, все было готово к состязаниям. К верхушке столба короткими веревками привязали окорок, бутылку виски и бутылку рома, а сверху на столбе укрепили маленькую картонную коробку, в которой лежала стодолларовая купюра.
Я стоял в пестрой толпе у столба, возвышавшегося футов на двадцать пять над землей и похожего на корабельную мачту без оснастки. Сначала рубанком, а потом наждаком поверхность столба отшлифовали до того, что она сделалась гладкой как стекло, после чего столб от основания до верхушки обильно смазали свиным жиром. Жир страшными белыми струпьями покрывал древесину, от жары он таял и сползал вниз бесформенными, уродливыми комками.
В двух шагах от столба стоял мэр, то и дело поглядывавший на ручные часы. На нем был просторный, мешковатый парусиновый костюм. Он стоял с таким видом, словно жара наносила ему личное оскорбление. Это был высокий, массивный негр с густыми усами, похожими на запутанный клубок ботиночных шнурков. Жесткие завитушки волос топорщились так, точно стали дыбом от страха.
В это утро жара словно волнами вздымалась из самого нутра земли, а солнце, казалось, покинуло зенит и, припав к земле, ждало, когда земной шар треснет, объятый пламенем. Но если приставить потные липкие ладони козырьком к глазам и поглядеть на небо, легко убедиться, что солнце находится на прежнем месте и хищно ухмыляется, скаля огнедышащую пасть. Жара подступала со всех сторон, окутывая вас, проникая сквозь кожу.