Современная японская новелла 1945–1978
Шрифт:
Он помолчал, взглянул мне в лицо и продолжал уже более мягким тоном:
— А в западных районах дело будет обстоять именно так, как вы сказали. Тут уж старайся не старайся, все равно прибыль достанется конкурентам. Так что с чисто коммерческой точки зрения эта операция невыгодна. Будь я помоложе, и браться не стал бы. Кто поверит в благотворительность делового человека? Мои же служащие наговорили мне по этому поводу кучу неприятных вещей.
Его спокойные слова прозвучали веско. И в то же время подчеркнуто скромно. Я почувствовал раздражение и неприязнь. Он сидел, развалясь на диване, такой великодушный, неуязвимый — и непонятный. Я отпил кофе и попробовал возразить:
— Но если будет обещана премия, вряд ли вам удастся получить стоящие рисунки. Дети ведь
— Знаю, — кивнул господин Ота и бросил недокуренную сигару в чашку с кофе. Словно и не почувствовав в моих словах горечи, он деловито сказал: — Я знаю, в этом смысле премия ничего не даст. Но в Японии ни один человек не станет рисовать просто так, если ему ничего не посулить. Ведь как у нас обстоит дело: детский сад готовит в начальную школу, начальная школа — в среднюю, а колледжи и университеты, в свою очередь, готовят молодежь для работы в учреждениях и в фирмах. Конечно, лозунг «Рисование формирует личность ребенка» сам по себе хорош. Но жизнь диктует свои законы. Люди только о том и думают, как бы кончить школу, поступить в университет, потом устроиться на хорошую службу. А на рисование всем наплевать. Вот потому я и думаю — пусть дети рисуют, как хотят, только бы рисовали. По-моему, это самое главное.
Закончив эту тираду, он вздохнул и придвинул поближе бутылку виски и стаканы, стоявшие на столике у дивана. Потом налил нам виски, поднял свой стакан, слегка кивнул мне и сказал:
— Все это, конечно, печально….
Сделав глоток, господин Ота поставил стакан на столик и снова посмотрел на меня. Глаза его излучали отеческую теплоту. Взгляд был безмятежный, он явно наслаждался сознанием собственной добродетели, он неторопливо пережевывал ее, словно корова — жвачку.
Здорово он обвел меня вокруг пальца! Легко, без всяких усилий. Заранее все обдумал и ждал подходящего момента. Сидит теперь, спокойный, самоуверенный, и ничем его не проймешь. До чего гладко все у него получается. Очень похоже на правду — именно потому, что где-то тут кроется ложь. Фразы прилизанные и ровные, как подстриженный газон. Он преисполнен любви к ближнему. И подкупающе откровенен… На такие-то прибыли он рассчитывает, таких-то убытков ждет. Да, он согласен, премии развращают детей — но надо же прививать им любовь к рисованию, оно их избавит от скованности! Критикует систему образования и собирается пожертвовать на нее кругленькую сумму. А в довершение всего с грустной миной дает мне понять, что двадцать миллионов детей страдают от сознания социального неравенства. Где уж мне с ним состязаться! Мне нечем крыть. Ведь я не имею возможности подсчитать, какую именно прибыль он извлечет из собственной добродетели. Ну на что я могу сослаться? Лишь на то, что его благородные доводы припахивают ложью, как и все чересчур совершенное, и что запах этот раздражает мое обоняние? Нет, не могу я бороться такими методами… Я был подавлен весомостью его доводов; к тому же он не давал мне на них возразить. Словом, сопротивление мое было сломлено. На это он, видимо, и рассчитывал.
— Так. Ну что же вы скажете?
Он протянул мне бутылку виски. Я налил себе и залпом выпил.
Как уверенно он наполнял свой стакан! До самого края. И быстро приподнимал бутылку, чтобы не пролилось ни капли. В нем совсем не чувствовалось неотесанности нувориша — разве только, что бросил в чашку с кофе недокуренную сигару. Ничего не скажешь, у него вид истого джентльмена, хотя в трудную послевоенную пору жизнь его, очевидно, проходила в жестоких, кровопролитных схватках.
— Так как же, может, вы все-таки согласитесь с нами сотрудничать?
Господин Ота поставил бутылку на столик и внимательно посмотрел на меня. Я только рукой махнул:
— Да нет, где уж мне!
— Но идея-то ваша.
— Пустяки! Датчане рады будут установить с вами контакт, Ота-сан. А мне только бы получить детские рисунки.
Господин Ота кивнул, словно знал мой ответ заранее, и опять протянул мне бутылку. Но я заткнув
— А вы видели рисунки Таро-куна?
От такого неожиданного поворота он растерялся, часто заморгал. Потом с неловкой усмешкой отвел глаза:
— Нет… Что ж поделаешь, я очень занят.
Странно все-таки: ни при первой нашей встрече, ни сегодня он не поинтересовался успехами сына — тогда, в ресторане, только упомянул о нем, но ничего у меня не спросил. Разговоры наши носили чисто деловой характер. И еще мне показалась странной тишина, царившая во всем доме. Сегодня, как и в прошлый раз, господин Ота принимал меня один. Приглашение мне передал по телефону его секретарь, у входа меня встретила угрюмая пожилая прислуга. Ни госпожа Ота, ни Таро не появились. После того как за мною закрылась тяжелая дверь кабинета, из других комнат за все время не донеслось ни единого звука. Дом казался необитаемым. Лишь один раз бесшумно вошла прислуга, подала кофе. Госпожи Ота могло не быть дома. Но где же Таро? Что он делает? Я взглянул на массивные стены, на тяжелую дверь. Нет, свежим запахам водорослей и влажной земли сюда не проникнуть.
— Я как-то спрашивал Ямагути-куна. Он сказал, что по программе Таро успевает не хуже других.
— Отметки еще ни о чем не говорят. Дело совсем не в этом. Таро-кун не может рисовать. Вернее, у него совершенно нет тем для рисунков.
Заложив ногу за ногу и облокотившись на ручку дивана, господин Ота некоторое время с принужденной улыбкой почесывал голову. Вдруг он хлопнул себя по лбу, словно его осенило.
— В меня пошел! Сказать по правде — тут доля моей вины. Я ведь никогда не умел рисовать, да и не любил. Только и думал, как бы удрать с урока рисования. А теперь у меня фирма красок. Вот ирония судьбы, не правда ли?
Тут он громко, прерывисто рассмеялся, в горле у него забулькало, заклокотало. Вспомнил, должно быть, что-то свое и развеселился. Потом сказал:
— Конечно, мне неудобно говорить вам такие вещи, но ведь в университет можно попасть и не умея рисовать. Верно?
Я слушал его в пол-уха. Меня тоже разбирал смех, и, чтобы не расхохотаться, я потянулся за бутылкой. Ну вот, господин Ота, наконец-то вы имели неосторожность признаться во лжи! В вашем крепостном валу образовалась брешь. Заметив, что я улыбаюсь, он с довольным видом развалился на диване. Достал сигару, с наслаждением понюхал ее, потом закурил. Нет, больше ему не провести меня. Я его раскусил. Передо мной просто-напросто торгаш. Напористый и ловкий. Сумел же он обработать датского посла и министра просвещения! Теперь вот решил использовать в своих целях всех школьников и учителей рисования в стране. А его собственный сын мучается — не в силах сделать самого простенького рисунка. Господин Ота понятия не имеет о физиологии детской живописи. Для него это только вопрос сноровки. Все его нападки на нынешнюю систему образования, не заботящуюся о формировании личности, — пустые слова. Сам-то он озабочен лишь тем, чтобы сын его в положенное время получил университетский диплом. Остальное ему безразлично.
В меня снова вошла мертвящая тишина особняка. До чего этот дом похож на самого Таро! Красивая, аккуратная пустота без пятнышка и пылинки. Пустота разделена на комнаты, и в них, словно в клетках, живут люди. Им нет никакого дела друг до друга. Бури никогда не сотрясают этих стен. Ни вздох, ни живой человеческий голос не нарушают тишины. Даже сам хозяин живет в своих покоях, словно квартирант.
— Разрешите задать вам один вопрос…
Не выпуская изо рта сигары, господин Ота кивнул.
— Ваша супруга, кажется, сама выбирает друзей для Таро-куна?
— Очень может быть. Она воспитательница весьма строгая. — Господин Ота пристально взглянул на меня. — Однако вы хорошо осведомлены…
— Таро-кун рисует только кукол. Потому что играет только с соседской девочкой. Ни на одном из его рисунков нет человека. Он ни разу не нарисовал ни папу, ни маму. По-моему, ему просто не хочется их рисовать.
Господин Ота почуял, что в тоне моем что-то изменилось. Он даже вынул сигару изо рта.