Современницы о Маяковском
Шрифт:
Оксана! жемчужина мира!
Я воздух на волны дробя,
На дне Малороссии вырыл
И в песню оправил тебя.
В тихой квартире в Голиковском переулке я слушала стихи и восторженные рассказы Асеева об Оксане, одной из сестер Синяковых [9] , оживших позднее также и в стихах Хлебникова, в его "Синих оковах".
Хлебников, Маяковский, Каменский, Асеев, Крученых… Они нарушили в поэзии повторность буквы Б… Брюсов [10] , Бальмонт [11] , Белый [12] , Блок [13] … мой поэтический пейзаж дореволюционного периода. С каким наслаждением я слушала Асеева! Но над всеми, над всей поэзией того времени продолжал для меня царить Маяковский. И когда в феврале 18-го года в Политехническом музее были "выборы короля поэтов" и "королем" провозгласили Северянина, а не Маяковского, я волновалась необычайно.
[9]
Сестры Синяковы — "Синяковых было пять сестер. Каждая из них была по-своему красива. Во всех них поочередно был влюблен Хлебников, в Надю — Пастернак, в Марию — Бурлюк, на Оксане женился Асеев" (Л. Брик, "Из воспоминаний").
[10]
Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924) — поэт.
[11]
Бальмонт Константин Дмитриевич (1867–1942) — поэт.
[12]
Андрей Белый (Бугаев Борис Николаевич; 1880–1936) — поэт.
[13]
Блок Александр Александрович (1880–1921) — поэт.
Смутно всплывает ночное "Кафе поэтов" [14] , на него наезжает фотография из фильма по сценарию Маяковского "Не для денег родившийся", где на фоне "Кафе поэтов" с намалеванными на сводах большими цветами стоят Маяковский в кепке, рядом Бурлюк с лорнетом, а некий Климов с обручем вокруг головы сидит у стола на скамейке, положив на нее ногу. В таком вот "Кафе поэтов" выступал Маяковский, и я его там слушала, но я это скорее знаю, чем помню. Лучше запомнилось "Кафе Питтореск" [15] на Кузнецком мосту, оформленное Георгием Якуловым. Мы заходили туда, когда оно еще только отделывалось, и Володя одобрительно заметил: "Смотри, как стенки ощетинились!" В этом кафе позднее выступали и Маяковский, и Каменский.
[14]
В "Кафе поэтов" в Настасьинском переулке собирались футуристы. Интерьер кафе был воспроизведен в фильме, о котором вспоминает Эльза Триоле.
[15]
"Кафе Питтореск" было открыто в январе 1918 года.
А вот мы у Лили на Жуковской, в том же доме, но на другом этаже. В большой пустой комнате зеркало, на стенах балетные пачки: Лиля увлекается балетом… Вечером приходит мой будущий муж Андре Триоле, француз, в военной форме. На него из соседней комнаты, где играют в карты, выходят посмотреть Лиля, Володя… Без комментариев. Володя отчужденно здоровается. Он вежлив и молчалив и никогда со мной об этом французском романе не заговаривает.
* * *
В 18-м году сдавала экзамены, получила свидетельство об окончании архитектурно-строительного отделения Московских женских строительных курсов, помеченное 27 июня 1918 года. На той же Ново-Басманной, где находились мои курсы, в бывшем Институте благородных девиц мне выдали заграничный советский паспорт, в котором значилось — "для выхода замуж за офицера французской армии"; а в паспорте моей матери стояло: "для сопровождения дочери". Товарищ, который выдал мне паспорт, сурово посмотрел на меня и сказал в напутствие: "Что, у нас своих мало, что вы за чужих выходите?"
Распродали вещи. Когда вынесли рояль, семье рабочего, занявшей нашу квартиру, стало свободней. Подошел день отъезда. Сели на извозчика, с чемоданом. На весь Голиковский переулок заголосила моя кормилица Стеша. Так мне и не довелось ее больше увидеть, а я-то думала, что через каких-нибудь три-четыре месяца вернусь!
Мы должны были ехать в Париж через Швецию. Если не ошибаюсь, наш пароход "Онгерманланд" уходил из Петрограда 4 июля. Остановились у Лили. В квартире никого не было: Володя и Лиля уехали вдвоем в Левашово под Петроградом. Для мамы такая перемена в Лилиной жизни, к которой она совсем не была подготовлена, оказалась сильным ударом. Она не хотела видеть Маяковского и готова была уехать, не попрощавшись с Лилей. Я отправилась в Левашово одна.
Было
А на следующий день прямо с утра приехала Лиля, будто внезапно поняв, что я действительно уезжаю, что выхожу замуж за какого-то чужого француза и что накануне в Левашово я была, чтобы попрощаться с ней и Володей… "Может быть, ты передумаешь, Элечка? Не уезжай! Выходи лучше за Рому1б…" Да поздно она спохватилась.
На пристань Володя не приехал, т. к. мама не сменила гнев на милость. На многие годы я увезла с собой молчаливого Володю, ходившего по полутемной комнате, а Лиличку такой, какой она была на пристани в час отбытия. Это было в июле 1918 года. Жара, голодно, по Петрограду гниют горы фруктов, есть их нельзя! оттого, что холера, как сыщик, хватает людей где попало, на улице, в трамвае, по домам. С немыслимой тоской смотрю с палубы на Лиличку, которая тянется к нам, хочет передать нам сверток с котлетами, драгоценным мясом. Вижу ее удивительно маленькие ноги в тоненьких туфлях рядом с вонючей, может быть холерной, лужей, ее тонкую фигурку, глаза…
Круглые
да карие,
горячие
до гари.
Пароход отчалил.
В Стокгольме нас сразу посадили в карантин: на пароходе повар заболел холерой, а за ним несколько пассажиров. Незабываемо отвращение, которое во мне вызывали шведские еды, особенно пирожное… По ту сторону воды, рукой подать, вставала жизнь "в другом разрезе".
II
В Париж я ехала долго. Московские визы оказались недействительными, и нас никуда не впускали. Промаявшись в Норвегии, Англии, я попала в Париж лишь в конце 19-го года, тут же вышла замуж и уехала с мужем на остров Таити (см. мою книгу "На Таити", Атеней, 1925-й год, Москва). Через год мы оттуда вернулись в Париж, а в 21-м году я разошлась с мужем и уехала в Лондон, где моя мать работала в советском учреждении "Аркос". В Лондоне я поступила на службу к архитектору — пригодились мне строительные курсы! — а в 22-м собралась в Берлин, т. к. туда должны были приехать Лиля и Маяковский.
Не помню, как мы встретились. Знаю, что жили мы все в "Курфюрстен-Отеле", где день-деньской толкался народ — тогда советских русских в Берлин понаехало видимо-невидимо. С Володей мы не поладили с самого начала, чуждались друг друга, не разговаривали. Володя был азартнейшим игроком, он играл постоянно и во что угодно: в карты, ма-джонг, на бильярде, в придумываемые им игры. До Берлина я знала Володю только таким, каким он бывал у меня, да еще стихотворным, я знала его очень близко, ничего о нем не зная. Литературная борьба — вне стихов — женщины, связь с людьми — все это стояло вне наших отношений. В Берлине я в первый раз жила с ним рядом, изо дня в день, и постоянные карты меня необычайно раздражали, так как я сама ни во что не играю и при одном виде карт начинаю мучительно скучать. Скоро я сняла две меблированных комнаты и выехала из гостиницы.
На новоселье ко мне собралось много народа. Володя пришел с картами. Я попросила его не начинать игры. Володя хмуро ответил что-то о негостеприимстве. Слово за слово… Володя ушел, поклявшись, что это навсегда, и расстроив весь вечер. Какой же он был тяжелый, тяжелый человек! Опять нас мирила Лиля, но мир был худой, только для вида. Даже когда я тяжело заболела по приезде на остров Нордерней ("Дыра дырой — ни хорошая, ни дрянная — немецкий курорт, — живу в Нордернее…"), куда мы поехали все вместе — мама, Володя с Лилей и все те, что потянулись за нами, — даже тогда Володя на меня, можно сказать, не обернулся. Вижу себя в кровати, лежу, страдаю, а на дворе солнце, все на пляже… Быстро и весело входит Володя, берет с вешалки Лилино полотняное пальто, назидательно говорит самому себе, видимо, повторяя Лилины слова: "Не уколись, там две булавки…" — и уходит, не сказав мне ни слова. Не знаю, каким же образом случилось, что у меня оказалась принадлежавшая Володе маленькая, не больше записной, книжечка Гейне — "Die Nordsee". Володя Гейне очень любил, и книжечка жила у него в кармане, вынет и читает, с зычным акцентом:
Ihr Lieder! Ihr meine guten Lieder!
Auf, auf! Und Wappnet euch!
Книжечку я храню по сей день.
* * *
В Берлине я начала писать. Уговорил меня на это дело Виктор Шкловский. Он показал мои к нему письма Горькому, Алексей Максимович, живший тогда под Берлином, в Саарове, прислал мне на эти письма как бы рецензию и одновременно пригласил через Шкловского к себе погостить. Словом, я осталась в Берлине до 24-го года и при первом знакомстве Маяковского с Францией не присутствовала.