Современницы о Маяковском
Шрифт:
— Ося был бы — написали бы, Ося был бы — решили бы, — Ося страшно умный, Натинька, — все время говорил он.
Когда я уходила, Маяковский сказал опять:
— В Гендриков все-таки пойдем!
В самый день премьеры "Бани" я очень тяжело заболела и не поднималась с постели. Маяковский сначала рассердился, что меня не было в театре. Но убедившись, что я в самом деле серьезно больна, несколько раз за это время звонил и справлялся о моем здоровье.
В апреле сама позвонила Владимиру Владимировичу.
— Приходите,
— Скоро приду, как только начну выходить, так и приду, и даже в Гендриков пойду, — шутила я.
Ни в Гендриков, ни в Лубянский мне больше пойти не пришлось.
14.2.1940
Галина Катанян АЗОРСКИЕ ОСТРОВА
Март 1926 г. Тифлис
Галина Дмитриевна Катанян (1904–1991) в молодости занималась журналистикой, потом была эстрадной певицей. Вместе с мужем В. А. Катаняном дружили с Маяковским, были знакомы домами.
Отдельные главы из "Азорских островов" публиковались. В настоящем сборнике впервые печатаются полностью.
Рукопись хранится в ЦГАЛИ (Фонд Л. Ю. Брик).
МАРТОВСКИЙ ДЕНЬ
Он стоит у книжного прилавка, очень элегантный, в сером пальто и кепи, в углу рта папироса, глаз над ней прищурен. На сгибе руки висит толстая трость.
Катанян знакомит нас и уходит по каким-то своим Заккнижным делам.
"Волоокий", — думаю я, глядя в красивое, немножко сумрачное лицо.
От сознания, что передо мной Маяковский, я прихожу в такое волнение и замешательство, что совершенно теряю дар речи. Стою дура дурой, уши горят, как у гимназистки, которую вызвали к доске, а она не знает урока.
— Да… нет… конечно… — вот все, что слышит Маяковский от своей собеседницы.
Владимир Владимирович пробует так, этак… Наконец находит путь к сердцу молодой матери.
Взяв с прилавка экземпляр "Что такое хорошо и что такое плохо?", он говорит, что это его первый опыт работы над детской книжкой.
— Никогда раньше не писал для младенцев.
Вынув стило, он делает надпись на книжке и дарит ее мне.
На книжке написано:
"Будущему Василию Васильевичу, существу симпатичнейшему, судя по родителям — дядя Володя. Тифлис 1/III-26 г.".
Лед сломан, и мы отправляемся по проспекту Руставели покупать ковры.
— Для моей новой квартиры, — говорит Владимир Владимирович. — Ее уже отремонтировали, и на днях моя семья переезжает в новую квартиру.
— А кто ваша семья? — спрашиваю я не без дурного любопытства, так как в те времена ходило много разговоров о личной жизни Маяковского.
Он смотрит на меня очень строго и строго же говорит:
— Моя семья это Лиля Юрьевна и Осип Максимович Брик.
Стоит весенний, солнечный, полный теплого ветра день. Маяковский дарит
— Чтобы не промочить лапы…
Мы идем разговаривая, останавливаясь у витрин, заходя в магазины. Ковров мы не купили, нет подходящих размеров, нужны очень маленькие. Попав в крошечную квартирку на Гендриковом переулке, я поняла, почему нужны были такие маленькие ковры.
В четырех очень чистых и светлых комнатках: Лилиной, Володиной, Осиной, в одной общей — столовой, в тесных передней, кухоньке и ванной не было ни одной лишней вещи. Все, как на военном корабле, было приспособлено так, чтобы занимать как можно меньше места. Даже в стоящем в простенке между двумя окнами буфетике с застекленным верхом чашки не стояли, а висели на крючках по стенкам буфета. Не только большой, но и средней величины ковер не поместился бы ни в одной из этих маленьких комнат.
В каком-то магазине мне понравились вышитые носовые платочки.
— Будьте так добры, — говорит Маяковский продавщице, — дайте сюда все носиковые платочки, какие есть в вашем магазине.
Гора коробок вырастает на прилавке.
Вероятно, я была бы обеспечена носовыми платками до конца своих дней, если бы не вспомнила, что дарить носовые платки плохая примета. Я отчаянно протестую и привожу этот довод.
— Мы поссоримся, — говорю я.
— А если вы мне дадите двадцать копеек?
— Против такой-то уймы платков?
Маяковский с видимым сожалением отказывается от возможности завалить меня "носиковыми" платочками. В следующих магазинах я уже веду себя осторожнее и ничего не хвалю.
Потом мы заходим в знаменитые "Воды Лагидзе" и, пока сидим за столиком, потягивая сиропы, я рассказываю Маяковскому, как пятнадцати лет от роду, во времена меньшевистского господства в Грузии, я стала издательницей. Книги из Советской России попадали в Грузию редко, контрабандой, и если мне удавалось раздобыть томик стихов (издавала я только поэтов), я переписывала все целиком от руки в толстые тетради, которые таскала у отца, большого любителя хороших канцелярских принадлежностей. Издательство называлось "Стелла Марис", на обложке я приклеивала каллиграфически выполненное название книги и издательства, на последней странице, где обычно помещаются выходные данные, писала "тираж 1 экз.".
Маяковский смотрит на меня с веселым любопытством.
— Кого же вы издали?
— Блока, Ахматову, Сашу Черного, Маяковского "Все сочиненное…".
— Блистательные поэты.
Он вспомнил об этом разговоре незадолго до своей смерти, когда я в течение нескольких часов помогала ему размещать экспонаты на его выставке.
Объясняя мне, что на какой стенд пойдет, он вдруг спросил, цела ли тетрадь с переписанным "Все сочиненное…".
— Давно пропала. Да на что она вам, Владимир Владимирович?