Современный болгарский детектив
Шрифт:
— И что?
— А то, что дней через двадцать мы с мишками устроим пикник!
Шеф закурил ароматизированную сигарету и, не затягиваясь, выпустил дым. Очевидно, он думает, что его здоровье — народное достояние и что без его близорукой бдительности преступность в Болгарии возрастет.
— А есть ли вероятность, что Искренов снабдил Безинского пресловутым синофенином до тринадцатого февраля?
— Нет такой вероятности, — успокоил я его. — Во-первых, Покер тертый калач, во-вторых, остается неясным, почему он принял эти чертовы таблетки именно тринадцатого числа, после пяти часов, и, в-третьих, как я тебе
— Наконец-то ты изрек что-то умное.
— В моей скучной практике было два потрясающих случая с воскрешением, хотя потом оказалось, что воскресшие вообще не умирали. В этом плане удалец Покер исключение... Плохо то, что он мне симпатичен!
— Кто? Безинский?
— Нет, Искренов. Он как-то странно меня обвиняет, и, что удивительно, иногда я действительно испытываю перед ним чувство вины.
— У тебя что, не все дома? — Шеф повертел рукой у виска, словно ввинчивал лампочку.
— Ты же сам не пожелал отправить меня вовремя на пенсию.
Я налил ему пива и, выждав, пока осядет пена, снова долил.
— Трудно мне, Божидар. Отвратительно, что все — и Искренов, и свидетели — спешат мне помочь. Они просто жаждут сообщить правду и припомнить какую-нибудь каверзную деталь. Причем делают это с такой удивительной добросовестностью, словно заранее сговорились или словно кто-то из них считает меня круглым дураком.
— И он правильно делает, — бросил ехидно Шеф.
— Кто?
— Да тот, кто считает тебя круглым дураком.
Божидар погасил недокуренную сигарету и со страдальческим видом вытянулся в кресле.
— У меня голова раскалывается, даже плакать хочется. И все, наверное, из-за твоей нерадивости.
— Думаю, это из-за солнца и богатого улова. Ты сегодня был блистателен.
— Проклятый судак или поумнел, или стал вегетарианцем.
— Дать тебе анальгин? — Я с готовностью поднялся.
— Не надо. С тех пор как ты меня занимаешь рассказами о Безинском, я вообще не употребляю лекарств после алкоголя. Особенно если таблетки — из рук друга.
— Ты прав, — согласился я. — Лучше жить больным, нежели умереть здоровым.
Божидар повернулся, и его взгляд с восемью диоптриями остановился на книжном шкафу, на фотографии Элли. Фотографию я сделал год назад фотоаппаратом внучки «Смена-4». Девочка обняла пестрый мяч; ее ручонки с трудом охватывали его блестящую поверхность, глаза смеялись, а во рту, на месте выпавшего молочного зуба, виднелась смешная дырка. Шеф помрачнел, чувство вины снова вспыхнуло в нем, как приступ мигрени.
— Я все забываю тебя спросить... как Вера?
То ли от жары, то ли из-за его дурацкого сочувствия мне стало плохо. Я ощутил на своей руке его ладонь, но в этот момент у меня не было даже сил, чтобы ему простить.
— Почему бы тебе не спросить, как я себя чувствую? — нашелся я все-таки, чтобы уж совсем не раскиснуть.
13
Жара изматывала меня и делала медлительным. Я перечитывал показания свидетелей: интуиция
— Товарищ полковник, — бодро сказал он, — вас ждет молодой человек. Говорит, ваш зять.
Я неосознанно смял лист бумаги и от волнения почувствовал дурноту. Симеон пришел ко мне в тюрьму!
— Немедленно пропустите его! — Голос у меня дрожал и звучал довольно резко, словно человек, с которым я разговаривал, в чем-то провинился.
Прежде всего я пошел в туалетную и как следует ополоснул лицо. Холодная вода успокоила, ко мне вернулась уверенность. Потом я заглянул в буфет и взял две чашки кофе. Когда я появился в своем кабинете, Симеон расположился в кресле, и я невольно сравнил его с преступником. Это сравнение подтверждало, что во мне сработала профессиональная привычка, хотя сейчас мне предстояло не задавать вопросы, а слушать. На Симеоне были белые джинсы и просторная индийская блуза в сеточку. Он не походил на доцента по физике, на человека, которому подвластны величественные тайны природы; его непосредственность в большом и в малом действительно казалась очаровательной.
— Это и есть храм добродетели? — с нескрываемой иронией спросил Симеон.
— Мой кабинет, — ответил я сдержанно.
— Он выглядит довольно тесным и обшарпанным.
— Это не танцевальный зал. Тут приходится вести беседы, иногда очень неприятные.
Наступила долгая неловкая пауза. Я почувствовал, что кажущаяся выдержка начинает изменять Симеону: он нервничал, хотя и старался держаться непринужденно.
— Я не могу выпить два кофе, возьми себе один, — предложил я. — Сожалею, но у нас не дают джин.
Симеон закурил, и на его мальчишеском лице проступила неподдельная грусть. Я почувствовал, как ко мне снова возвращается надежда, мое тело налилось тяжестью, точно пузырь водой. «А может, у них с Верой все наладится, может, он нуждается в помощи и сочувствии, несмотря на мужское самолюбие?» — подумал я с радостью.
— Ты догадываешься, зачем я пришел? — вяло спросил он.
— Я горжусь своей интуицией, но я не ясновидящий.
— Ты добрый, ты удивительно добрый человек — вот что я хотел сказать!
— Спасибо, хотя не стоило так беспокоиться.
В комнате воцарилось напряженное молчание, будто кто-то воздвиг между нами стену.
— Все, что я наговорил тебе там, на чердаке, непростительно. Вы действительно приютили меня и заботились обо мне как о сыне. А я оказался неблагодарной свиньей. Мне стыдно за все то, что я тогда нагородил, ужасно стыдно.
— Ты чересчур самокритичен. В нашем доме действительно есть что-то такое, как бы сказать... мещанское.
— Я пришел, чтобы извиниться перед тобой, я должен был это сделать, разве не так? Мною руководит не добропорядочность и не желание тебе понравиться. Однако я не могу вернуться к Вере: я ее не люблю и не хочу ее обманывать! Я понимаю, что поступаю жестоко, тем не менее ты не можешь не согласиться, что я поступаю по-своему честно.