Совсем чуть-чуть счастливой жизни
Шрифт:
– Эльза! Домой!
– Чего орёшь, мужик! – услышал он чей-то голос за спиной.
– Ты Эльзу не видел? – озабоченно спросил тот продолжая вертеть головой.
– Какую Эльзу?
– Маленькая такая собачка.
– Я думал это шавка уличная…, – виновато произнёс мужчина, вешая ружьё на плечо.
И только сейчас отец заметил в нескольких шагах от ворот разорванное на куски тельце Эльзы. Её остекленевшие глаза смотрели куда-то вдаль.
Всю силу, которая только осталось в нём, Василич вложил удар, сваливший человека с ног.
– За что? – заныл тот, корчась в пыли.
Мужики в униформе, галдящие у грузовика с надписью на металлической
– Стоять всем! – заорал тот.
Василич не обращая внимания ни на кого, зашёл во двор, захлопнув металлическую калитку и сдвинул засов, запирающий её.
– Мать, дай коробку от обуви, – крикнул он с порога.
– Зачем? – спросила жена.
– Надо.
Он, тяжело ступая вышел на улицу, с трудом опустился на колени и начал аккуратно укладывать в коробку всё то, что осталось от Эльзы. Через несколько минут из ворот выехали голубые "Жигули".
Мишка проснулся от какого-то громкого звука, похожего на выстрел, повалялся немного, ожидая, что придёт мама, и не дождавшись её, побрёл на кухню.
– Ма, а мне сегодня Эльза приснилась, – и увидев, что мама вытирает слёзы, спросил. – Чего плачешь?
– Да так, в глаз что-то попало.
– А где папа? Сегодня же воскресенье.
– Скоро приедет, сынок… Скоро приедет.
Портрет красивой девочки
До этого дня Мишка считался прилежным учеником. В его дневнике была всего лишь одна запись красными чернилами, сделанная классной руководительницей: "На уроке литературы бросался в девочек апельсиновыми корками". Родители так и не поняли на сколько это плохо, но на всякий случай отец пару раз шлёпнул сына ремнём по заднице, скорее для профилактики. И вечером, когда заплаканный Мишка, лишённый возможности поиграть на улице, уже лёг спать, они обсуждали, что же было хуже в этом проступке; то, что сын бросался апельсиновыми корками на уроки литературы или то, что бросался апельсиновыми корками в девочек, а может учительницу взбесил тот факт, что у мальчишки вообще были дефицитные апельсины, которые тогда днём с огнём невозможно было достать, разве что купить под новый год, выстояв километровую очередь. На следующий день мама всё же сходила в школу, извинилась за сына и незаметно оставила на столе Раисы Кузьминичны кулёк с килограммом апельсинов.
Появление новой записи в дневнике стало для родителей настоящим шоком: "На уроке математики рисовал голых женщин". Тут не обошлось без настоящей порки. Но Мишка получил не только ремня от отца, не сдержалась и мама, влепив ему две пощёчины, от чего разревелась и заперлась на кухне. Такого позора они даже представить себе не могли.
– Кто научил!? – орал отец, полосуя сына ремнём.
– Никто! Я сам! – орал в ответ Мишка, сживая руками подушку и глотая слёзы, градом катящиеся из глаз.
– Я тебе навсегда отобью охоту к этому!
Как показало время – не отбил, а наоборот усилил тягу к познанию всего запретного. А выдать своего нового друга Пашку он не мог по двум причинам – боялся его как боялась вся ребятня на улице и любил как человека, который первым назвал его своим другом. Мишка гордился тем, что был удостоен чести полистать легендарную Пашкину тетрадку, на каждой странице которой были наклеены фотографии с голыми женщинами. Смотреть на всё это было стыдно, но одновременно с этим страшно интересно.
Именно Пашка познакомил своего нового малолетнего друга с Юрой, инвалидом, живущим по соседству, общения с которым до этого избегали все. Казалось, что мальчик, не умеющий ходить, может заразить чем-то или научить чему-то плохому. Поэтому он всегда был один, сидел по вечерам перед домом и смотрел как детвора гоняет мяч или играет в хоккей. Пока был совсем маленький, мама таскала его на плечах, а потом возила в школу в инвалидной коляске, и ей приходилось дежурить там весь учебный день, чтобы перевозить мальчика из класса в класс, потому что одноклассники отказывались это делать, брезговали, наверное. И только с появлением Пашки всё изменилось – двор Юры стал центром притяжения. Здесь в беседке, овитой вкуснейшим виноградом, играли в карты и лото, клеили воздушных змеев и мастерили бомбочки, и пацаны записывались в очередь, чтобы отвезти утром Юру в школу. А когда его отец получил для сына "инвалидку", маленькую такую машинку со съёмной крышей, счастью не было предела. Он носился по посёлку, поднимая клубы пыли, а следом, улюлюкая, бежала толпа пацанов, и Юра позволял каждому из них немного порулить.
А ещё оказалось, что он обалденно рисовал, даже лучше, чем Пашка. Больше всего любил делать копии с картин старых художников, и основным источником репродукций был журнал "Огонёк". В каждом номере на развороте находилась шикарная цветная вкладка. Вот их то он и извлекала из журналов. Если кто-то хоть немного что-то знаете об этом, то вспомнит, что на большинстве этих картин, начиная с эпохи Возрождения, было очень много обнажённой натуры.
И Мишке тоже захотелось научиться рисовать. Из рассказов отца он узнал, что тот умел в молодости держать карандаш в руках и с закрытыми глазами рисовал профили Ленина и Сталина, значит и у сына должен быть ген, отвечающий за талант художника. Правда, получилось так, что первыми объектами при обучении стали не яблочки или кувшины с цветочками, а вполне реалистичные Вакханки, Венеры и Данаи. Ожидания быстро оправдались – у Мишки стало получаться, чем он и поспешил воспользоваться, доказывая свои таланты одноклассникам.
– А ну ка… А ну ка… Что это у нас? – схватив охальника за ухо, произнесла Раиса Кузьминична, которая уже несколько минут тихо стояла за спиной юного художника и наблюдала за тем, как тот выводил плавные контуры женской фигуры на листе, вырванном из тетради по математике.
И когда всё улеглось, и о проступке Мишки все забыли, он обнаружил в школьном гараже, куда сваливалась вся собранная школьниками макулатура, настоящий кландайк. Среди гор всевозможного бумажного хлама валялось несколько сотен перевязанных верёвкой журналов "Огонёк". Папка, которую он собирался подарить Юре на день рождения, пухла на глазах, пока Мишку не схватила за руку завуч. Она распотрошила папку с репродукциями и, увидев содержимое, покрылась красными пятнами.
– Всё, за это ты вылетишь из школы! – орала он,а раскрывая одну репродукцию за другой. – Ты хоть знаешь, что это?
– Картины, – виновато ответил Миша.
– Какие же это картины! Это порнография!
– А разве можно в музее порнографию показывать?
– В каком ещё музее? – возмутилась завуч.
– Вот, "Даная", – мальчик поднял смятую страницу и разгладил её, – висит в Ленинграде, в "Эрмитаже"…
– В твоём "Эрмитаже" все извращенцы. Была я там. Марш за мной! Будем разбирать твоё поведение
Это был уже вселенский позор. Мишка стояла перед строем притихших школьников, а завуч, сотрясая смятой «Данаей» Рембрандта, истошно клеймила бесстыдника, посмевшего лицезреть сей разврат. Он слушал её и понимал, что просто ремнём на этот раз не отделается.
Конец ознакомительного фрагмента.