Совсем другие истории

Маркес Габриэль Гарсиа

Крепость сгорела. И она, и он погибли. Он ее подозревал в любовных связях, но напрасно их не было. Росли дети, оставленные на попеченье слуг. Дочь стала танцовщицей, а сын — азартным игроком.

Жители деревни говорили, что старый принц в припадке ярости и гнева превратился в огромную огненную птицу, которая сожгла принцессу, а в наши дни может вернуться, чтобы превратить в пепел тех жен, мужья которых изъявят столь жестокое желанье.

А ты, спрашивает больная, что скажешь ты?

Не надо свысока смотреть на нас, отвечает мисс Махарадж. И не считай все то, что отличается от нормы, неверным или ложным. Мы — пленники метафор. Они преображают нас и открывают нам смысл нашей жизни.

Болезнь пошла на убыль, и ребенок, кажется, тоже был здоров. Вернуть

здоровье — как отдернуть шторы. Она вернулась к своим привычным мыслям. Ребенок будет с ней, но больше она не попадет в ловушку игры воображенья и фантазий с человеком, которого она, как оказалось, не знала. Она вернется в свой город, улетит в Америку, родит там сына — и будь что будет. Конечно, без колебаний взять развод. Она не собирается мешать отцу встречаться с собственным ребенком. Он сможет его видеть без ограничений и даже ездить с ним на Восток, домой. Пусть ребенок будет воспитан в обеих культурах — отца и матери. Но довольно! Пора ей снова вести себя как взрослой женщине. Она даже может по — прежнему давать ему советы в его финансовых делах. А почему бы и нет? В конце концов, это ее работа. Она сообщила мисс Махарадж о своем решении, и старая плясунья заморгала, словно ее ударили.

Посреди ночи она была разбужена суетой и шумом во дворце — во внутреннем дворе и в коридорах. Она оделась и вышла из комнаты. Увидела сбившиеся в кучу повозки и автомобили: ржавый автобус, пару мотоциклов, довольно новую японскую машину для перевозки людей, открытый грузовик и джип защитного цвета. Танцовщицы мисс Махарадж — кто пел, кто переругивался — загружались в этот транспорт. Они вооружились тем, что под руку пришлось — палками, садовым инструментом, кухонными ножами. А впереди за рулем джипа сидела мисс Махарадж, нетерпеливо покрикивая на свое войско.

Что здесь происходит?

Тебя это не касается. Ты не веришь в сказки. Ты отправляешься домой.

Я еду с вами.

Мисс Махарадж обходится с джипом без церемоний, словно дрова везет, — не снижая скорости на ухабах и рытвинах и не включая фары. Разношерстная колонна трясется вслед за ней, и только лунный свет освещает дорогу.

И вот перед ними полуразрушенная каменная арка — ворота в никуда, а рядом лежит поваленное дерево. Колонна останавливается, включает фары. Танцовщицы проходят через арку, словно только через нее можно попасть на открытый пустырь за аркой, и как будто она — ворота в мир иной. И когда она, американка, поступает так же, у нее вновь возникает такое чувство, что через незримую преграду она проходит в зазеркалье, в вымышленный мир — туда, где истины иные.

Живая картина в освещенье фар. Помнишь старика-молодожена, который ехал к молодой невесте, привезенной издалека? И вот он снова здесь, кровожадный преступник, а рядом с ним юная жена, которая не может понять происходящее.

В глубине можно увидеть темные фигуры жителей деревни.

А перед злосчастной парой новобрачных стоит мисс Махарадж.

Женщины разражаются криком при виде неприглядного зрелища, но затем стихают — они боятся мисс Махарадж. Она стоит перед братом. В свете фонарей и фар их лица отсвечивают белым, желтым, красным. Они говорят на языке, который американке непонятен, она словно смотрит фильм без титров и должна понять по жестам, о чем они говорят. И вот она ясно слышит — как будто понимает каждый звук: мисс Махарадж велит брату положить конец вражде, что началась между их родителями, и слышит его ответ, который лишен смысла там, за развалинами этой арки. Он отвечает — сам превращается в огонь, и крылья с треском вылезают из лопаток, глаза пылают; его слова повисают в воздухе, а дыхание жар-птицы сжигает мисс Махарадж, оставляя кучку пепла, а затем обращается в сторону невесты выжившего из ума старика.

Я — гнездо жар-птицы.

И что-то в ней освободилось, когда она увидела, как пылала мисс Махарадж: оковы пали, и грань возможного была преодолена. Она обрушилась на Махараджа подобно морской волне, а вслед за ней потоком нахлынули танцовщицы. Прорвались границы плоти,

и воды хлынули, как ливень, который сметает все на своем пути и затопляет жар-птицу с ее гнездом. Воды потекли по окаменевшей от засухи земле, которая уже не знает, как принять в себя этот разлив — а он уже унес старого кретина-жениха и его злобных дружек и очистил округу от бед и ужасов, от давних трагических событий и от мужей.

Воды стали спадать, как убывает гнев. И снова женщины стали собой, и мир вернулся к прежним формам. И вот женщины столпились у древней каменной арки и терпеливо ждут вертолетов, которые должны спасти их от потопа, и больше не испытывают страха.

Что же до американки, то ее внешний вид изменится и она будет выглядеть иначе. Вскоре родится ребенок господина Махараджа, но не здесь, а в ее стране, куда она вернется. Она все чаще гладит и ласкает свой набухающий живот. Растущая в ней жизнь объединит в себе огонь и воду.

Инго Шульце. Мобильник

Они пришли в ночь с 20-го на 21 июля, через полчаса после полуночи. Много их быть не могло, пятеро, ну, может, шестеро. Я только слышал голоса и грохот. Наверное, они даже не заметили, что в бунгало горит свет. Спальня с тыльной стороны, и окно было занавешено. Первая знойная ночь за весь сезон, начало последней недели отпуска. Я еще читал Штифтера, «Записки моего прадеда».

Констанца вернулась в Берлин — ей пришла телеграмма из газеты с предписанием явиться на работу во вторник в семь тридцать утра. Не иначе как секретарша выболтала адрес. Застопорилась серия статей об излюбленных местах Фонтане: [1] заказанные материалы так и не пришли в срок. В том-то и проблема, когда уезжаешь недалеко. Мы оба круглый год в разъездах: я пишу для спортивного раздела, Констанца — фельетоны, так что у обоих ни малейшего желания проводить отпуск в отелях или залах ожидания. И вот прошлым летом мы в первый раз сняли бунгало — двадцать на двадцать футов, двадцать марок в день — в Приросе, к юго-востоку от Берлина, ровным счетом в сорока шести километрах от нашего дома, в уютном уголке соснового леса, для жарких дней в самый раз.

1

Фонтане Теодор (1818–1898) — немецкий поэт и романист, автор очерков, живописующих прусский быт его времени. — Здесь и далее примечания переводчиков.

Странно было остаться совсем одним. Я не то что боялся, но подмечал все — каждую упавшую ветку, каждую птицу, присевшую на крышу, каждый шорох. Так что, когда они заколотили по забору, гром поднялся, как от выстрелов. А потом эти вопли, гиканье. Я выключил свет, натянул брюки и пошел к двери: рольставни мы на ночь всегда оставляли открытыми. Осторожно выглянул — ничего. Вдруг что-то глухо стукнуло. Что-то тяжелое. И опять крики. Я подумал: не включить ли наружное освещение, просто чтобы показать, что в доме кто-то есть, — нечего этим придуркам думать, будто их никто не заметит. Но тут они еще разок-другой чем-то грохнули и свалили. Я весь взмок — даже по ногам пот катился градом. Пошел еще раз умылся. Вернулся в постель, открыл окно. На дворе стало попрохладнее. Этих типов уже почти не было слышно. И наконец все снова стихло.

Мобильник зазвонил около семи утра. «Зазвонил» — не совсем то слово, скорее затрубил, но звук был привычный и приятный, ведь он означал Констанцу. Кроме нее, номера никто не знал. Пока Констанца досадовала на нестерпимую жару в Берлине и допытывалась, почему я не запретил ей возвращаться в этот город, для человека явно не приспособленный, я вышел с телефоном навстречу ясному, солнечному утру и обозрел картину разгрома. Три секции забора рухнули на дорожку. Бетонный столбик между ними был сломан у самого основания; из обломка торчали два гнутых металлических стержня. Почтовый ящик у ворот эти буяны перевернули вверх дном. Под ним обнаружились крыша и задняя стенка скворечника. В уцелевшей части забора я насчитал семь покореженных досок и еще четыре — выломанных.