Совсем другие истории
Шрифт:
— Не об этом речь! Ты представь себе — пожар, бомбардировка или что-то еще в этом роде, и человек выбегает из дому в чем есть, с одним только мобильником, потому что он случайно оказался в кармане штанов или куртки. Вот с кем тебе теперь придется разговаривать!
Я воткнул зарядное устройство в розетку у кровати.
— Это же запросто может случиться, — настаивала Констанца своим учительским тоном. — Кто-нибудь тебе позвонит из Косово, или из Афганистана, или из города, по которому прошелся цунами. Или кто-то из тех парней, что замерзают на Эвересте. Никто ему не поможет, но ты услышишь его последние слова. — Она уставилась на уголок подушки. — Ты только представь себе, с кем тебе теперь придется иметь дело! Тебя не оставят в покое!
Звонить в
В темноте Констанца сказала:
— Наверное, я подам на развод.
Я слушал ее дыхание, слушал, как она ворочается под одеялом, и ждал, когда же затрубит мобильник.
Уже загрохотали ставни газетного киоска под окном, когда наши руки случайно соприкоснулись. Прошла целая вечность, прежде чем мы отважились придвинуться друг к другу ближе. А потом мы набросились друг на друга так, как не бывало уже целую вечность, — словно обезумели от бессонницы. Я не заметил, когда мобильник наконец затрубил. Звук пришел откуда-то издали, как гудок самолета или парохода, поначалу тихий, почти неразличимый. Но он все нарастал, приближался, набирал силу, все прочие звуки утонули в его свирепом реве, и на какой-то миг показалось, что мы с Констанцей движемся совершенно бесшумно. А затем трубный глас оборвался, и все кончилось: мобильник затих — и мы с Констанцей тоже.
Габриэль Гарсиа Маркес. За плечом любви всегда стоит смерть
Сенатору Онесимо Санчесу оставалось до смерти ровно шесть месяцев и одиннадцать дней, когда он неожиданно встретил женщину своей мечты. Это произошло в Розаль дель Виррей, призрачной деревеньке, по ночам служившей тайной гаванью контрабандистов, а при свете дня выглядевшей как невиннейший поселок на берегу заливчика на бескрайнем пустынном побережье, столь далекий от всего и вся, что предположить, будто там живет кто-то, способный изменить хоть чью-нибудь судьбу, можно было только с огромным трудом. Даже в названии содержалась доля шутки, потому что в тот день, когда сенатор Онесимо Санчес встретил Лауру Фарину, единственная в деревне роза была у него в руках.
В избирательной кампании, которую он регулярно проводил каждые четыре года, образовалась заминка. Утром прибыли агитационные платформы. За ними последовали грузовики с наемными индейцами, которых специально привезли в город для украшения толпы. Незадолго до одиннадцати явилась свита на джипах вкупе с музыкой, фейерверками и служебным автомобилем цвета клубничной газировки. Сенатор Онесимо Санчес чувствовал себя превосходно в кондиционированном чреве машины, но стоило открыть дверь, как на него обрушился шквал зноя и его рубашка из чистого шелка моментально размокла в бледного цвета суп. Он сразу почувствовал себя на много лет старше и одиноким как никогда. На самом деле ему только что стукнуло сорок два, он с отличием закончил Геттингенский университет по специальности «инженер-металлург» и на досуге запоем, хотя и без особого удовлетворения, читал латинских классиков в дурных переводах. В свое время он женился на роскошной немке, подарившей ему пятерых детей, и все они были очень-очень счастливы в своем просторном доме на вершине холма, и он больше всех, пока три месяца назад ему не сообщили, что уже к Рождеству он будет совершенно и бесповоротно мертв.
Пока шли приготовления к митингу и встрече с общественностью, сенатор сумел урвать час отдыха в небольшом домике на отшибе, снятом специально для этой цели. Прежде чем вытянуться на кушетке, он поставил в стакан с водой красную розу, которую лелеял всю дорогу через пустыню, перекусил зерновым хлебом, чтобы избежать новой встречи с поджидавшими его каждый вечер с завидным постоянством жареными гусями и, не дожидаясь предписанного времени, принял несколько таблеток обезболивающего, чтобы нанести боли удар исподтишка. Потом он пододвинул вентилятор поближе к гамаку и на четверть часа простерся обнаженным в тени розы, всеми силами стараясь не думать о смерти хотя бы в эти нечастые минуты покоя и дремоты. Никто, кроме докторов, не знал о приговоре; он решил хранить его в тайне и продолжал жить прежней жизнью, словно ничего не случилось, — не из гордости, а от стыда.
В три, когда он снова появился перед публикой, умытый и отдохнувший, в брюках из грубого льна и рубашке в цветочек, подкрепленный обезболивающими таблетками, все уже было под контролем. Однако тень смерти уже легла на его мысли, и гораздо сильнее, чем он предполагал: поднимаясь на платформу, он ощущал странное презрение к тем, кто сейчас дрался там, внизу, за сомнительную честь пожать ему руку, и ему совершенно не было жаль босых индейцев, которые уже едва стояли на ногах, изнывая в селитровом пекле крошечной площади, казавшейся выжженной и бесплодной, как пустыня. Почти гневным взмахом руки он прекратил аплодисменты и начал говорить, не отводя взгляда от дышащего жаром свинцового моря. Его глубокий размеренный голос освежал, словно холодная вода, но сама речь, вызубренная и произнесенная не один десяток раз, вдруг почему-то отказалась произноситься и неожиданно для себя началась с опровержения фаталистического изречения Марка Аврелия из четвертого тома его «Размышлений».
— Мы пришли в этот мир, чтобы победить природу, — начал он вопреки всем своим убеждениям, — мы больше не можем быть подкидышами в своем собственном доме, божьими сиротами в годину бурь и невзгод, изгнанниками в краю родном. Мы будем другими, дамы и господа, мы станем народом великим и счастливым.
Представление всегда шло по накатанным рельсам. Пока он говорил, помощники горстями кидали в воздух бумажных птиц, и эти рукотворные создания обретали собственную жизнь, порхали вокруг дощатой платформы и улетали к морю. Остальные вытаскивали из повозок фанерные деревья с фетровыми листьями и сажали их в селитровую почву за спинами толпы. Дело кончилось воздвижением огромного фанерного же щита с изображением приветливых домиков из красного кирпича с настоящими стеклянными окнами, который закрыл собой россыпь настоящих, но чрезвычайно убогих хижин.
Сенатор продолжал говорить, попутно присовокупив пару латинских цитат, чтобы продлить фарс. Он обещал дождевальные машины, быков — производителей, чудодейственные масла, от которых заколосится даже селитра, горшки с анютиными глазками на каждом подоконнике. Убедившись, что все ингредиенты мечты заняли надлежащее место, он торжественно указал на нее рукой.
— Вот так оно все и будет, дамы и господа, — возопил он. — Смотрите! Все будет именно так.
Общественность совершила полуоборот. Позади домов мерно вздымался океан из раскрашенной бумаги, даже самые высокие крыши искусственного города не доставали до него. Один только сенатор заметил, что несчастный фанерный город, который десятки раз воздвигали, и рушили, и перетаскивали с места на место, был уже изрядно побит погодой и временем и выглядел не менее пыльным и убогим, чем сама Розаль дель Виррей.
В первый раз за двенадцать лет Нельсон Фарина не вышел встречать сенатора. Он слушал речь, покачиваясь в гамаке среди останков обеда в тени своей хижины из неструганых досок. Ее он построил своими руками — теми же самыми, которыми пришил и разделал свою первую жену. Он умудрился сбежать с Острова Дьявола и явился в Розаль дель Виррей на корабле с грузом тропических попугаев в компании прекрасной и нечестивой негритянки, которую нашел в Парамарибо и с которой успел прижить дочь. Красотка вскоре умерла по каким-то естественным причинам и тем самым избегла судьбы остальных, чьи разрозненные части удобряли грядки с цветной капустой. Во вполне целом виде и при непроизносимом голландском имени она мирно упокоилась на местном кладбище. Дочь унаследовала цвет ее кожи и фигуру вкупе с вечно удивленными желтыми глазами отца, так что последний не без оснований полагал, что вырастил самую красивую женщину в мире.