Совсем недавно…
Шрифт:
К Козюкину вновь вернулось самообладание. Он снова не говорил, а пел:
— Что еще? Еще я, на всякий пожарный случай, добрался до дневников монтажа этой тупицы Вороновой — знаете ее? Я осторожненько стер пару цифирей и… что я написал там? Те же самые цифири и положил всё это дерьмо назад в шкаф. — Он даже рассмеялся, довольный. — Вы понимаете меня? Кое-кто пошлет кое-куда письмо. Кое-кто ринется исследовать эти расчеты и найдет надпись на стертом. Ясно: верные цифирьки взамен неверных. И кое-кто третий — эта бедная очаровательная девица — отправится кое-куда, а потом на нее свалятся в придачу двенадцать других генераторов, потому что она делала для них ряд работ. А?
Он ждал одобрения, ждал мучительно; Ратенау склонил голову:
— А дальше что?
— Что дальше? — Козюкин даже привстал от волнения. — Дальше я критикую директора. Я веду семинар по политическим дисциплинам. Дальше я превозношу великолепное изобретение инженера Позднышева.
— И пишете некролог.
— Некролог? — удивился Козюкин. — Я видел его…
— Я тоже видел его. Еще сегодня и много раньше. И мне этот Позднышев никогда не нравился. — Ратенау смотрел на Козюкина злобно. — А вы знаете, что через пару дней провалитесь? Этот Позднышев намерен просмотреть все расчеты. Уж от него-то, будьте уверены, ничего не скроется. Я его слишком хорошо знаю. Ну, Позднышева я возьму на себя… Что еще вы собираетесь делать? Ну, не бойтесь, мы всё-таки вас достаточно ценим и так просто не отдадим.
Но Козюкин кончил свой отчет вяло:
— Заодно делаю пару нормальных работ. Кстати, чертежи генераторов для новостроек, посланные в Москву, безупречны.
— Почему? — насторожился Ратенау.
— Это надо понять. В Москве сидят люди не лыком шитые, они увидят, что к чему.
— Вы не выполняете приказ. — Он с особой силой подчеркнул это — «приказ». — Не надо было тогда фокусничать с этими генераторами, надо было начинать сразу с тех.
Козюкин досадливо махнул рукой:
— Что я, сопляк, что ли? Всё сделаем после.
Ратенау ответил на это: «Смотрите же», — встал и начал надевать шуршащий макинтош.
— Вы уходите? Куда? — удивился Козюкин. Ратенау не ответил; вопрос был задан напрасно. Козюкин взялся за шляпу и помял поля, опустив глаза.
— Слушайте, а что же с Позднышевым? — не утерпел он.
— Вы… — Ратенау не мог надеть макинтош, рукав где-то запутался, и старик покраснел от усилий. — Вы… задаете… много вопросов. Выходите на улицу и не ждите меня.
Он пошел закрывать за Козюкиным дверь и сказал:
— Вы сегодня были неподражаемы. Почему вы не актер, а? И скажите, вы в самом деле так обозлены на них или тоже играете?
Козюкин вздрогнул. В последних словах ему почудилась откровенная угроза. Он ответил поспешно, пожалуй даже чересчур уж поспешно, пытаясь скрыть внезапный страх:
— Я очень зол.
Ратенау ушел несколькими минутами позже — сухонький, безобидный на вид старичок в старомодной шляпе и в макинтоше.
Козюкин оказался прав: в пачке было четыреста рублей с небольшим, — сумма не очень-то значительная, особенно если учесть, что она была получена за три недели работы. За генераторы ему еще не заплатили. Он прикинул: в августе можно будет съездить в Сочи, обязательно одному. Нервы начинают сдавать. И все требуют денег. Накануне звонила теща, мать покойной жены. Асенька выросла из своего драпового пальтишки, оно у нее и на рукавах прохудилось. Девочка должна ехать в пионерский лагерь, а белье у нее старенькое, так не могли бы вы… Он ответил, что с деньгами у него сейчас туго, живо перевел разговор на другое и попросил к телефону Асю. Говорил с ней, как со взрослой, чуть покровительственно, справился об успеваемости, а когда кончился разговор, трубку бросил с раздражением. Да, шалят нервы…
Сейчас он вспомнил вопрос, заданный ему Ратенау: «В самом деле вы озлоблены, или это тоже игра», — вспомнил и усмехнулся. Уж кто-кто, а Ратенау мог и не спрашивать его об этом.
…Давно, еще в середине двадцатых годов, Козюкина, в ту пору молодого специалиста, только что кончившего Ленинградский политехнический институт, вызвал к себе в губком один из руководителей оппозиции.
— Мы отправляем вас в Нейск, — услышал Козюкин. — Положение таково, что оппозиция должна затаиться на время. Сигнал будет вам дан.
В Нейске на заводе проходили собрания. Директор завода, бывший рабочий Голованов, огромный, угрюмый, в гимнастерке, подпоясанной ремнем, говорил, поднимая тяжелый кулак:
— Громить их! Всю эту погань, этих господ из вчерашних с партийными билетами. Говорят — авторитеты, личности выдающиеся! А если личность загнивает — вон ее! Правильно я говорю? Партия — вот авторитет…
— Верно!
Козюкин хлопал вместе с другими, а в душе у него всё росла и росла злоба к этому могучему человеку, к этим людям в зале, у которых тоже руки были грубыми и сердца непримиримыми к врагам.
Случайно познакомившись с учителем музыки в темных очках, Козюкин почувствовал своего человека и выложил ему всё. Учитель кивал, поддакивал, а потом однажды спросил в упор:
— Будете работать со мной? Здесь есть организация… Платим пока немного.
Козюкин согласился. Комната в Ленинграде с окнами на Неву, деньги, обстановка, женщины — всё это стало вдруг близким и потому еще более желанным.
Однако человек этот исчез из города через два дня после того как был убит директор завода. Козюкин озлобился еще больше, замкнулся.
Он слышал о провале целых организаций то там, то здесь, и глубже, как можно глубже, залезал в свою скорлупу. Он уже начал бояться того, что в один прекрасный день к нему кто-нибудь придет и скажет: действуйте. Он переменил жилье. Переехал в другой город. Ожидая, пока буря утихнет, подлаживался, приспосабливался — и после чистки рядов партии Козюкин с облегчением понял, что буря прошла мимо. Никто не узнал, что он состоял в оппозиции.
В сорок шестом году, осенью, он шел с работы и заметил человека в плаще и кепке, надвинутой на лоб. Незнакомец явно преследовал Козюкина. Он остановился и стал читать газету. Человек подошел и встал рядом.
— Вы меня не узнаёте? — спросил он, не отрываясь от газетных строк. — А я вас сразу узнал. Помните Нейск?
Это был Ратенау.
Сидя в кожаном кресле в своем кабинете, Козюкин вспомнил всё это почти с фотографической отчетливостью. Он уже не молод — ему за пятьдесят. У него спокойная жизнь — спокойная квартира, спокойные зеленоватые обои, даже радио нет. У него степень кандидата наук. Дочь, которую он не знает и не любит, как не любил жену — одну из многих женщин, которые у него были и которых он тоже не любил.