Союз еврейских полисменов
Шрифт:
– Отец, профессор… Его отец – Хескел Шпильман, – вмешался Берко. – Вы это не упомянули. Этот убитый на фото – сын вербоверского ребе.
Ландсман вслушался в тишину заснеженного острова Вербова, в тишину уходящего дня и уходящей суетной недели, готовой погрузиться в пламя пары зажженных субботних свеч.
– Да, Мендель Шпильман, – открыл рот Цимбалист после продолжительного молчания. – Единственный сын Хескела. Близнец его родился мертвым. Потом это истолковали как знамение.
– Знамение чего? – спросил Ландсман. – Что он вундеркинд? Что он умрет в задрипанной унтер-штатской ночлежке?
– Нет-нет… Кто мог такое вообразить…
– Слышал я… Говорили… – начал Берко и тут же замолк, глянув на Ландсмана, как будто опасаясь его неадекватной реакции. – Мендель Шпильман… Бог ты мой… Сложно
– Да, болтают многое, – подтвердил Цимбалист. – Чего только ни болтали, пока ему не исполнилось двадцать лет.
Да – что такое болтают? – вскинулся Ландсман, переводя взгляд с одного на другого. – О чем вы слышали? Раскалывайтесь, черт бы вас побрал!
14
И Цимбалист раскололся.
Он рассказал о женщине, своей знакомой, умиравшей от рака в городской больнице Ситки в 1973 году. Женщина эта дважды овдовела. Первого ее мужа, игрока, карточного шулера, пристрелили штаркеры в Германии, еще до войны. Второй супруг ее служил у Цимбалиста проволочной шестеркой: ставил столбы и натягивал провода. Проводом его и убило, оголенным, некстати порвавшимся проводом линии электропередачи. Цимбалист выделил кое-какие средства для поддержки семьи погибшего, при передаче которых с вдовой и познакомился. Что ж странного, что они почувствовали слабость друг к другу… Оба уже вышли из возраста дурацких эмоциональных всплесков, так что всплески их выражались вполне разумно, незаметно. Она – стройная брюнетка, привыкшая умерять свои аппетиты. Связь осталась секретом почти для всех окружающих, главное – для мадам Цимбалист.
Чтобы посещать свою пассию в больнице, Цимбалист прибегнул к уловкам, взяткам, подкупу персонала. Он спал на полотенце под ее кроватью, смачивал ее растрескавшиеся губы и горячий лоб, вслушивался в бормотанье часов на стене палаты, минутная стрелка которых беспокоилась, дергалась, рубила в лапшу остаток жизни. Утром Цимбалист уползал в свой лабаз на Рингельблюм-авеню, а жене рассказывал, что там и заночевал, чтобы не беспокоить ее храпом. Там он дожидался прихода парня.
Почти каждое утро после молитвы и учебных занятий Мендель Шпильман приходил, чтобы сыграть в шахматы. Шахматы дозволялись, хотя вербоверский раббинат и, следовательно, община рассматривали их как пустую трату времени. Чем старше становился Мендель, чем ярче развивались его дарования, тем больше ворчали старшие. Нет, вы только посмотрите на мальца! Дело не только в его феноменальной памяти, рассудительности, чутье на прецедент, ощущении истории. Уже ребенком Мендель Шпильман чуял, видел кровоток поколений, вязкую тягомотину булькающей человеческой мешанины, текущей в неопределенном направлении, определяющей своим течением закон и требующей от него определения своих потоков, устройства для них русел и шлюзов, препятствий, которые непременно следует преодолевать. Страх, сомнения, похоть, обман, любовь и ненависть, воровство и убийство, неуверенность и жульничество в истолковании намерений людей и самого… да-да, самого Г-да Б-га Творца Всевышнего… Малец проникал в эти дрязги не только при чтении арамейских источников, но и в повседневности, в доме отца, внимая сочным звукам родного языка из уст родных, близких, знакомых и незнакомых. Если в сознании Менделя и шла какая-то борьба, возникали какие-то неразрешимые конфликты относительно законов, которые он изучал под руководством махрового вербоверского придворного жулья, он этого никогда не проявлял, ни в юном возрасте, ни позже, когда повернулся ко всему этому спиной. Его ум рассматривал противоречия, не теряя уравновешенности, чувства баланса.
Вследствие гордости талантами своего сына, юного ученого, надежды общины. Шпильманы мирились с пристрастием Менделе к шахматам. Мальчика вообще не слишком стесняли, он устраивал представления с участием своих сестер, теток и ручной утки. Некоторые считали величайшим чудом то, что парню удалось уговорить великого и могучего ребе принять участие в Пуримшпиль в роли царицы Вашти. Вы только представьте себе могучего монарха, воплощение достоинства, монолит морали и нравственности, семенящим на высоких каблуках! В светлом дамском парике! С накрашенными помадой губами, нарумяненными щеками, в шпильках и иных женских прибамбасах! Наиболее кошмарное перевоплощение мужа мудрости в женщину за всю историю иудаизма! И это не один лишь раз в виде исключения, а из года в год! Народу понравится ребе в роли Вашти, понравилось представление, а больше всего понравилось то, что Менделе устроил это однажды и повторил неоднократно. Ту же терпимость ребе проявил в отношении шахмат – с условием, чтобы Менделе выбрал партнера из «своих», из вербоверов.
Менделе выбрал местного многознатца, единственного чужака среди общины своих. Своего рода бунт местного значения, на который впоследствии ссылались, многозначительно кивая головами. Причиной бунта было, однако, то, что Цимбалист оказался единственным партнером, хоть приблизительно равным по силе игры самому Менделе.
– Как она? – спросил Мендель Цимбалиста однажды утром. К тому времени его подруга вот уже два месяца умирала в городской больнице.
Цимбалисту показалось, что его лягнул жираф. Не столь глубокий шок, как при вести о гибели второго мужа подруги, но все же замерло сердчишко, екнуло и задержало свой рабочий ритм, засбоило. Он каждую партию помнит, все игры с Менделем Шпильманом, кроме той, во время которой прозвучал столь неожиданный вопрос. Из этой партии остался в памяти один-единственный ход. Жена Цимбалиста – урожденная Шпильман, кузина Менделя. Честь, деловой успех, даже, пожалуй, жизнь Цимбалиста зависят от того, чтобы адюльтер не вышел наружу. До сих пор ему удавалось сохранять измену в тайне. Все слухи и сплетни стекались к нему и контролировались им при помощи чуткой паутины, которую он сплел за долгие годы. Никоим образом не мог просочиться его секрет наружу, дойти до сведения Менделя Шпильмана.
Цимбалист спросил:
– Как… кто? Кто «она»?
Парень смотрел на него, fie был Мендель Шпильман красавцем. Лицо постоянно красное, глаза посажены слишком близко, первый подбородок отсутствует, зато второй и зачатки третьего отягощают нижнюю челюсть и шею. Но мелкие глазки его сияют сине-зелено-золотой радугой, отражая жалость, насмешку, прощение. Но никак не осуждение. Не упрек.
– Да ладно, – спокойно бросил Менделе и вернул на исходную позицию слона ферзевого фланга.
Цель хода скрыта от Цимбалиста. Из какой-то фантастической школы ход. Или просто отход.
В течение следующего часа игра Цимбалиста определялась непониманием этого хода и стремлением его понять. Кроме ходов он обдумывал способы устоять перед десятилетним пацаном, мир которого ограничивали учебный кабинет, шуль, кухня матери. Цимбалист не хотел выдавать младенцу тайны свой любви к умирающей вдове, тайны утоления собственной жажды каплями воды, стекающими в ее усыхающие губы.
Они играли молча, но когда парню подошло время уходить, он обернулся в дверях дома на Рингельблюм-авеню и уцепился за рукав Цимбалиста. Чуть помедлил, как будто в нерешительности или в испуге. Затем лицо его приняло выражение, появляющееся, когда ребе напоминал сыну о долге служения сообществу.
– Когда увидишь ее сегодня, скажи, что я шлю ей свое благословение. Передай ей привет от меня.
– Передам, – пообещал Цимбалист.
– И скажи, что все будет хорошо.
Детская мордашка, печальный рот, глаза, в которых любовь, понимание – и возможность розыгрыша, возможность дуракаваляния разной степени злобности или беззлобности.
– Скажу, скажу… – И Цимбалист всхлипнул. Из глаз сами собой потекли слезы. Пацан полез в карман и вытащил чистый платок, протянул платок Цимбалисту. Детские пальцы терпеливо держали руку взрослого. Пальцы мягкие, слегка липкие. На внутренней стороне запястья младшая сестра Рейцль накарябала красной шариковой ручкой свое имя. Когда Цимбалист успокоился, Мендель отпустил его руку и спрятал мокрый платок в карман.
– До завтра, – попрощался он.
Этой ночью, прокравшись в палату, перед тем как расстелить на полу свое полотенце, Цимбалист прошептал на ухо не слышавшей его любовнице благословление пацана. Непонятно почему, ведь сам он ни во что не верил и ни на что не надеялся. Еще затемно, в пять утра, больная очнулась и отослала Цимбалиста домой, завтракать с женой. Впервые за несколько недель она произнесла что-то связное.
– Передал мое благословление? – спросил его Мендель во время следующей партии.