Союз молодых
Шрифт:
— Так вы не камчолы? — сказал разочарованно Рукват. Он все-таки успел разобрать еще с осени, что русские камчолы с шаманами и попами дружбы отнюдь не ведут.
И несчастный Кунавин, стараясь подделаться к общему тону, сказал:
— Мы убегаем от них.
— Куда убегаете?
— К южным иным доброумным жителям, — ответил Кунавин.
И Тнеськан отвечал:
— Хорошо. Не далеко вам ехать-бежать. Они сами сюда приехали. Мы перевезем вас к ним.
Послышалось ворчание собак. Чукчи развернули на нарте брезент, вынули пожитки приезжих и внесли их в полог.
— Что у вас тут? — допрашивал хозяин. — Ружья? Давайте сюда!
Несчастные странники спрятали маузеры в санки, вместо того, чтоб держать при себе.
— А это? Шаманские кафтаны?
Рукват достал из мешка шелковую ризу, блистающую краской двуцветных муаровых разводов.
— Вы, стало быть, и вправду люди из шаманского дома (церкви), — сказал Тнеськан. — Давайте и эти сюда.
Цветные облачения российского шаманства возбудили его жадность и он охотно забрал их под собственный надзор.
Поведение чукоч, между прочим, означало, что гости должны себя рассматривать отчасти под домашним арестом.
XVI
Опять заворчали, завыли собаки, послышался шелест полозьев, приехали новые гости. В шатер пролезли трое молодцов со стойбища Аттувии и, лежа на брюхе, ноги снаружи, голова внутри, как водится у чукоч, с суровыми лицами, стали в свою очередь спрашивать.
— Опять эти речные собаки? — спросил Аттыкай, старший сын Аттувии, борец и бегун.
— Речные шаманы, — поправил Кунавин слабым голосом. Его даже тошнило от усталости, от ужина, от страха.
— Мы с ружьями, — объявил Аттыкай вызывающим тоном.
— Они тоже с ружьями, — сухо отозвался Тнеськан.
— Отдайте их нам, — сказал Аттыкай, обращаясь к хозяину.
— К начальнику лучше повезу, — возразил Тнеськан. — Ясачный начальник, большой человек.
Ясачный начальник означает по-чукотски: исправник. Из этих слов уразумел Палладий Кунавин, что и здесь где-то близко есть другой карательный отряд. Но чукотские удальцы не хотели уняться.
— Я сам себе исправник, — со смехом сказал Аттыкай. Он пролез-таки в полог совсем, несмотря на тесноту. Его борцовые штаны были украшены пунцовой бахромой. А со спины свисала пушистая длинная кисть — знак его удали в беге.
Чем быстрее бежит человек, тем больше отходит от спины и выпрямляется кисть, пока она не станет совсем горизонтальной.
— Понос пострашнее исправника, — припомнил один из лежащих дерзкую чукотскую поговорку. Ее общий смысл равняется нашей поговорке старого режима: «куда царь пешком ходит». Но чукчи вкладывают в эту поговорку больше насмешки и злости.
Тнеськан покачал головой и ответил другою пословицей:
— «Два лица не имей, два зада не имей».
Это означало, что не следует сражаться на два фронта.
Чукотские воины ждали.
— Там русские одни, — сказал Тнеськан, показывая на запад. — Тут русские другие… Какое нам дело мешаться? Собака с собакой грызутся, олень пусть не лезет.
На следующее утро русские и чукчи поехали дальше на запад. Русские ехали впереди на собаках, а чукчи на оленях хлынили сзади на версту. Их олени панически боялись собак. Но русские погонщики собак были арестанты, а чукчи на оленях сторожа.
Вторые каратели были близко. Деревянов из Алаихи приехал разговаривать с чукчами. Он привез, как некогда Митька Ребров, чай и табак, и сахар и водку, а главное он покупал не мясо, не оленей, а пушнину. Пушнина оставалась давно в чукотских мешках, как ненужная, мертвая ценность, и вот она ожила, как прежде, и стала покупать чудесную огненную водку. Чукотские сердца отвратились совсем от постылых соседей поречан и обратились к ласковым пришельцам, несущим возрождение торговли.
Деревянова нашли верст за пятнадцать к западу на стойбище Вутеля. Он приехал на якутских оленях, с военной охраной и собственной белой палаткой. Он был пьян, всю ночь он пил с чукчами, обмывал лисиц и песцов, попавших к нему в руки из чукотских мешков.
Он встретил пленных на дворе, у входа в палатку.
— Позвольте представиться, — сказал он с отрывистой икотой. — Капитан Деревянов… полковник — он же Матюшка Деревяный, как хрюшка пьяный.
Наступило короткое молчание.
— А вы кто такие? — спросил Деревянов как-то неожиданно и резко.
— Я священник с Колымы, — объяснил ему Кунавин, — а это учитель из школы.
Он побоялся пред русским выдать за псаломщика какого-то чужого писца и назвал его учителем.
— Учителя к чорту, — рявкнул Деревянов, — только народ портят. А сюда вы попали зачем?
— От красных убежали, — с готовностью ответил Кунавин. — Не стерпели, убежали, мученье от них.
Он говорил правду. От красных приходило для него постоянное мученье. Деревянов засмеялся.
— Были красные, — сказал он, грозя ему пальцем, — да ныне все вышли. Авилова видел?
— Не видел, — ответил с тоскою Кунавин. Он мысленно молился, неизвестно кому, удаче, судьбе или богу: «Пронеси, господи».
Но в бога он не верил, удачи знал немного, судьбы до сих пор не восчувствовал. И теперь она простерла над ним свою устрашающую руку.
— Авилова не видел! — сказал Деревянов с упреком. — Авилов орел, а я только ворон. Сам видно красный! — рявкнул он. — Ты… вы… И он протянул в его сторону обличающий палец. — Оба вы!
— Господи, помилуй, не мы!
— Священник, так где твоя ряса, облачение, книги?
И в ту же минуту Тнеськан и его чукчи поднесли и развернули мешки беглецов. Теперь Тнеськану было страшно и жаль арестованных. И он был бесконечно далек, чтоб присвоить из их багажа хоть единую нитку.
— Облачайся! — икнул Деревянов.