Союз молодых
Шрифт:
А Аленка отбивалась и отпихивалась и от бога, и от чорта, и от яркого огня, визжала «боюсь!» и кричала «уйди!»
— Уйду, уйду! — соглашалась Дарья. И опять уговаривала ее и гладила ей сердце и голову вправляла, свихнутую страшным Викентием.
Колымские знахарки особым хирургическим приемом вправляют у безумных как будто физический вывих и раскручивают его вместе с головою как пружину. Если вязов не свернут, то, бывает, что от этой жестокости больной приходит в себя.
Но Аленка отбивалась отчаянно и царапала и пыталась укусить суровую Дарью гренадершу за руки и за плоскую грудь и кричала: «уйди!», а потом приходила немного в себя и просила:
— Прогони его!
— Кого? — спрашивала Дарья.
— Волосатого, большого. Вот тянет руки ко мне, задушит, сожжет!
И Дарья шептала с невольною дрожью:
— Да воскреснет бог и расточатся врази его! — И опять зачинала наговор, по-старинке, не с бесом, а против беса:
— Бесе смрадный, бесе огненный, бесе иглистый, уйди!
Один раз Аленка слушала молча и сказала неожиданно:
— Бес, да не тот.
Дарья ждала с стесненным дыханием.
— Дьявол, — сказала Аленка. — Худоубивающий с винтовками своими.
Намучившись с Аленкой, Дарья попросту взяла ее на колени и стала баюкать ее обычной весеннею песенкой:
Куропатка вешная у ней шея пестрая, куропатка бьется, рукам не дается.И Аленка затихла под эту немудрую песенку:
Евражка [53] , бедняжка, корешки копала, в нору таскала, деткам собирала. На зиму спать легла, до мая дремала.53
Евражка — овражек, суслик.
Она произносила: «дремайа», с северным сладко-язычным говорком.
И Аленка задремала в поварне на жестком оруне, повинуясь призыву евражки, уснувшей до зимы.
На утро старая Дарья максолка пришла к Викеше в комсомольскую поварню.
— Сказывай, чего с ней? — спросил напряженно максол.
— Боится она.
— Знаю кого, — промолвил Викеша сурово.
Дарья нахмурилась:
— Ты, может, знаешь, а она вон не знает сама. Двое вас, Викентий, да Викентий, начальник, да начальник. Хорошие люди по-двое не бывают, — прибавила Дарья. — Два волка в одной берлоге не живут.
— Чего стану делать? — спросил тихо Викеша.
— Что надо, то и делай, — рассудительно сказала старуха. — Нашу беду прогони, прогонишь и свою.
Через три дня Викешу пустили к Аленке.
Она немного успокоилась, но держали ее особо в маленькой темной поварне. Солнце жгло ей глаза, нагоняя весеннюю слепоту. Да и вообще на Колыме безумие лечат уединением и мраком.
Викеша вошел в поварню после яркого света, словно окунулся в чернила.
— Аленка! — позвал он тихонько.
— Кто ты? — спросила Аленка. — И тотчас же ответила громко сама: — Викеши, сынка твоего, родная очелинка.
Это была все та же неизбывная память, роковой разговор.
Викеша привык к темноте и увидел Аленку. Она сидела у стены на грубом оруне, съежившись, волосы ее распустились на плечи, и грудь выступала наружу из разорванной рубахи. Старухи ее не переодели. В то время в городе Середнем у молодших людей не было сменной рубахи. На каждую спину рубаха — и все тут.
Сердце Викеши сжалось безмерною жалостью.
— Аленка! — позвал он погромче и сделал шаг вперед.
И Аленка забилась на оруне и крикнула «уйди!» и протянула вперед отстраняющие руки.
— Уходи-ка ты! — сказала Дарья, стоявшая у изголовья в виде безмолвного свидетеля. Но Викеша упал на колени и протянул руки к своей очелинке и крикнул львиным голосом:
— Аленка моя!
Это был громовый, львиный голос Викентия Авилова старшего. Но в этом отчаянном крике Аленка признала Викешу.
— Чего, Викеша? — отозвалась она и тотчас же шепнула: — Не плачь! — Ибо она видела, как у него по щекам катятся крупные слезы и стекают на грудь.
Это была волосатая грудь полковника Авилова, но омытая слезами, — и она превратила полковника Авилова в молодчика Викешу. И Аленка протянула Викеше руки и сказала, как ребенок:
— Возьми меня!
Викеша подхватил ее с оруна. Она была легкая, как перышко.
Аленка положила ему голову на плечо и шепнула на ухо:
— Прогони его! — Она раздвоила, наконец, этот пугающий образ. Викеша был с ней, а полковник Авилов прятался молча в углу и ждал, притаившись.
— Я прогоню его! — пообещал Викеша.
— Совсем прогони, — сказала Аленка просительно. — Пусть уходит, отколь пришел.
Безумие ее миновало, и она думала теперь о реальной опасности от начальника белых карателей.
— Я прогоню его далеко, — пообещал Викеша. И мысленно прибавил: «На тот свет!»
И он вспомнил свою прежнюю клятву: не опускать ружья, пока не истребят всех гадов-людоедов. Теперь эта клятва получила характер и личный и зловещий: не опускать ружья, пока не убьет полковника Викентия Авилова, родимого отца.
А Аленка шептала, как ребенок:
— Побайкай, Викеша, меня, как байкают малых ребят.
И Викеша послушно присел на орун и запел, как суровая Дарья, ту же весеннюю песенку:
Куропашка вешная, у ней шея пестрая…XXIX
Авиловский отряд наступает па Горла с обозом, с пулеметом, с невиданной воинской силой, какую успел собрать настойчивый полковник Авилов. У него, действительно, сотня ружей и десять тысяч патронов. Он снова привлек табачишком и чаишком тунгусов и чукоч, даже среди поречан завербовал десятка полтора не то добровольцев, не то новобранцев. Тут были те мальчишки, кого Тарас Карпатый так весело выдрал в Середнем в тот памятный день под музыку приветственного колокола. Они не стали противиться призыву, чтоб не вышло хуже.