Союз молодых
Шрифт:
О нем не говорили «возьмет и унесет», а непременно: «возьмет и укусит».
Но именно в эти последние месяцы им нечего было бояться. Дулебову было не до них. Он переживал медовый месяц с избранницей своей, Монькой Селезневой. На него действовало, как вино, как волшебный любовный напиток, ее беспрекословное согласие на самые причудливые трюки. Она все понимала с полуслова. Только руки и ноги ее тряслись постоянной нервической дрожью и в глазах пробегали порой огоньки, как у дикого загнанного зверя. Но Дулебов не замечал этих неясных оттенков. Он был, как музыкант, а Монька была, как живой утонченный инструмент,
Этот странный любовный дуэт прервался и нарушился через неделю после ухода Авилова на север. В одно неприятное утро Дулебов проснулся позднее обычного и тотчас же ушел по делам, — ему нужно было послать на подмогу Авилову добавочных собак. А Монька не встала с постели. Вернувшись к вечеру, Дулебов застал ее на смятых подушках под тем же одеялом, двухцветным и двуспальным. Она лежала лицом к стене.
— Чего ты, Монька?
Она обернулась к нему со скучающим лицом.
— Папушки у меня, — сказала она с колымской простотой.
Дулебов сначала не понял: какие «папушки»?
И она объяснила ему жестом.
И он отскочил, как ужаленный, и выбежал из комнаты.
Это была ужасная болезнь, которая изъела до костей и русских и туземцев на реке. Чукчи называют ее юкагирской болезнью, но, конечно, принесли ее казаки. Население ее не боится и относится терпимо к самым безобразным ее проявлениям. Маленькие дети устроили особую игру в «папушки» и разыгрывают ее с невинными личиками, но с такими подробностями, которые нельзя передать на печатных страницах.
Впрочем, за три века она приняла особенные формы, и до сих пор неизвестно, является ли она заразительной или только наследственной. Есть семьи здоровые, которых болезнь не решается касаться, есть другие, которые страдают от нее в течение десяти поколений. Иногда она минует пару поколений, деда и отца, и вдруг просыпается во внуке с удвоенной силой.
Новых пришельцев из русского юга колымская болезнь не берет, и они общаются с самыми безносыми мужчинами и женщинами в язвах и папулах, совершенно безопасно, словно переполненные собственною дезинфекциею. Но Дулебов не знал этих подробностей и испугался почти до истерики.
Долгий весенний день, с утра и до вечера, он проходил в необычной тревоге и не решался вернуться домой. Самое слово «папулы», «сифилис» страшило его. Он гордился своей незапятнанной розовой чистотой, как лучшим наследством, полученным от предков, — благородством двойного подбора, записанным в бархатной книге и запечатленным на гладкой бархатной коже.
В любовных делах он всегда отличался щепетильностью, уже из-за своего трудного подхода к любви. Девицы называли его «Ваничка без пятнышка». Он избегал их и чуждался и если допускал свое тело до какой-либо слабости, то при этом расточал изобилие кислот и очистителей. А здесь он попал словно в грязную помойку обеими ногами — и хуже. И не очистить
Что делать, переехать? Дулебов не подумал ни разу: «прогнать». Его своеобразное рыцарство чуждалось такого отношения к женщине. Он подумал: «Уйти, перейти на другую квартиру, бежать, уехать к Авилову в Нижний, поставить меж собой и источником заразы поля и пустыни».
И чуть подумал — его укусило за сердце. Ему представилась Монька раздетая, в смятой постели, послушная Монька, источник живых наслаждений. И теперь она страдает, расплачивается за всех и также за него, за Дулебова. Больная лежит и беспомощная, как раненая горлица, как живая облатка, и язвы ее, как язвы гвоздильные. Дулебов на западном фронте успел изучить католическую службу, с облатками, с гостиями, преимущественно в сжигаемых церквах и в чашах и в дарах, пролитых на землю в дорожную грязь.
Монька стала для него, без логики, без всяких доказательств, в ужасной болезни своей, как вечно женственный образ, как голубой цветок, запятнанный скверною слизью, как яркая роза любви, съедаемая червем, незримым и коварным.
Но тут он припомнил проклятье расстрелянной ведьмы, Овди Чагиной: «Твой нос оторву», и схватился рукою за этот чувствительный орган.
Некуда было деваться капитану Дулебову. И поздно вечером он вернулся в любовный павильон к волшебнице Моньке. Она лежала попрежнему в кровати печальная и бледная, как луна на ущербе. Во время припадков болезни поречане стараются больше спать и меньше двигаться.
«Во сне выбивается, во сне и теряется», — говорят они.
Но вместо любовных речей Дулебов с подругой повел медицинскую беседу и храбро заменил расстрелянного фельдшера. В первый раз он рассматривал наготу своей подруги внимательно при свете, проникая во все ее тайны, и она показалась ему несказанно пленительной, влекущей своею греховностью, страданием и самой болезнью. Кровь хлынула ему в голову. Он быстро поставил лампу, которую держал в руке, и припал головой к своей униженной любовнице и страстно облобызал ее сокровенные язвы.
— Монька, не плачь! — утешал он ее бессвязными словами. — Мы будем лечиться. Я увезу тебя в Америку. Уедем от этого страшного места, от грязи, от греха. Забудем, как не было.
И Монька смотрела на него своими дикими звериными глазами. Она и не думала плакать. О таких пустяках колымчанки не плачут. Но была она попрежнему готова выполнить каждое слово и жест своего повелителя. Лечиться так лечиться, — хоть каленым железом или крепкою царскою водкой. В Колыме знахари и фельдшера лечили лапушки героическими средствами.
И ехать с хозяином Монька была готова, не то что в Америку, а хотя бы на край света, или прямо на тот свет, к подземным духам — дьяволам.
На следующее утро Дулебов приступил к осуществлению задуманного плана. План этот отличался необычайной простотой. Он тщательно собрал пушнину, казенную и конфискованную, которою недавно любовался Викентий Авилов, и сложил ее на нарты, назначенные для отсылки в Нижний. Нарты, собак и запасы, собранные с такими заботами, все он захватил в свою собственную пользу. И выступил из города Колымска обратно по дороге, которою пришли каратели. Это был первый отряд, уходивший обратно из северного края, не солоно хлебавши.