Сожги венец безбрачия
Шрифт:
Черт, кажется, что-то заметил. Я поерзала на стуле, закрыла глаза, чтобы не смотреть на него, схватила стакан и глотнула воды. Что он там спрашивал? Если мне не понравится подарок мужика?
– Все равно совру, что нравится. Потому что это элементарная вежливость. Человек же старался, – глаза я открыла, но смотреть предпочла не на него, а на пирожные.
– Вот она, твоя ошибка! – в голосе Матвея прозвучало торжество. – Если тебе подарок не понравился, то нужно это показать. Тогда мужик будет искать лучше и дороже, чтобы доказать всем, что он может себе это позволить. А если пищишь от восторга, то ему скучно. Ты предсказуема, значит, скучна. Не мотивируешь.
Я закусила губу от досады. В чем-то он прав. Не говорить же ему, что мне Никита очень понравился. Поэтому и согласилась на свидание вот так, сразу. Боялась упустить шанс. Матвей меня за это заклюет. Поэтому решила перевести тему разговора.
– Это сейчас было продолжение терапии, когда ты из меня сделал проститутку?
– Это я тебе сейчас показал, Лаура, что такое твоя личная ответственность и чужая. Мы не в ответе за чувства других. Понимаешь? Я на своей работе регулярно наблюдаю, как люди меняют мнения, политические взгляды, даже манеру одеваться для того, чтобы кому-то было с ними легко и удобно. Это неправильно! У любого есть право думать о тебе всё, что захочется. И вот эта ситуация – личная ответственность Никиты, но никак не твоя! И если кто-то пытается сделать тебя ответственным за свои чувства или плохое настроение – значит, он просто тобой манипулирует. И ты должна осознать, что его переживания – это его проблемы. Тогда тебе станет намного легче жить. Ты не экскортница и твердо это знаешь. Никита поверил? Ну и дурак. Потому что никак ты на этих девушек не похожа. Нужен ли тебе такой легковерный? Нет, конечно. Завтра ему кто-то расскажет, что ты по ночам людей убиваешь. И он снова купится. Начнешь ему доказывать, что это не так? Как можно встречаться с человеком, который тебе не верит и не понимает, кто ты? Ты же себя полностью обесцениваешь.
Слушая его наставления, я думала о том, что здесь не только ответственность,
но и соревнование с бывшими. Свидание с Никитой было необходимо, чтобы доказать козлине Алексу, что моя жизнь после него не закончилась. Есть другие мужчины, кроме него. Я могу быть любимой и желанной. С бывшими ведь всегда соревнуешься. Это соревнование называется: «Кто умрет несчастным». И я в очередной раз проиграла. Как всегда несчастной умираю я.
– Отвезти тебя домой? – предложил Матвей.
– Нет, спасибо. Моя машина припаркована возле твоего кабинета.
– Так я подброшу.
– Хочу пройтись пешком.
Медленно и неторопливо я шла по вечерней Москве. Голова гудела от впечатлений. Моя машина, старенькая красная «Даятсу» дремучего года выпуска терпеливо ждала меня в темноте парковки. Я погладила нагретое летним солнцем лобовое стекло. Мы с ней похожи: обе невзрачные, жилистые, терпеливые. Не потому что сильные от природы, а потому что другого выхода нет. Привыкли всё сами.
Я села за руль и завела мотор. Машина радостно подмигнула огоньками на приборной панели, словно говоря:
– Не печалься, подружка, прорвемся!
– Куда мы денемся? – шепотом ответила я и улыбнулась.
Очень хотелось позвонить папе. Просто услышать его голос. Я часто так делала. Отец всегда был занят. И говорил, в основном, о работе. Мне нравилось слушать о ходе его экспериментов, в которых я ничего не понимала. Папа был биохимиком, очень известным не только в России, но и за рубежом. А я даже в школьной биологии плавала, едва вытягивая
Иногда папа рассказывал мне о Кубе, которую он обожал. Когда мы оттуда уехали, мне было пять лет. Но почему-то я ничего об этом не помню. Совсем. Кроме испанского языка. В пять я уже свободно общалась и даже умела читать. После возвращения в Москву мы с папой дома говорили по-испански. Маму это очень раздражало. Она так и не выучила этот язык. И Кубу терпеть не могла. Всегда радовалась, что мы оттуда, наконец, уехали. Называла ее грязной примитивной лужей. И наши с папой беседы на испанском моментально пресекала. И тогда испанский стал нашим тайным языком.
Пустая квартира встретила меня темнотой и тишиной. Я зажгла свет в кухне и в обеих комнатах. Открыла холодильник и достала оттуда бутылку воды. Очень захотелось пить после всех сладостей, которыми меня сегодня накормили. Возвратив бутылку на полку, я заметила одинокую красную икринку. Явно еще с Нового Года завалялась. Папа был абсолютно равнодушен к быту и к еде особенно, но всегда приезжал ко мне перед Новым Годом и привозил красную икру. Я покатала икринку в ладони и бросила в рот. Вкуса не ощутила, потому что она была одна. Как и я. Если ты одна, то ничего не стоишь. Ни вкуса, ни запаха. Стоя у открытого холодильника я расплакалась. Тоска так сжала сердце, что стало невозможно дышать.
Я потушила свет, вышла из квартиры и поехала на нашу старую дачу. В последнее время отец жил там. Мама предпочитала новую дачу, которую построили по ее вкусу. Там все было ультрасовременное в стиле «хайтек»: дом – прозрачный куб с панорамными стеклами, кипельно-белыми стенами и черными гранитными столами в кухне. А папа любил нашу старую развалюху, которую мама презрительно называла «бабкиным теремком».
Я припарковалась возле старенькой калитки. Краска на ней была новой и ярко-зеленой. Папа лично красил незадолго до смерти. Сердце громко стучало. Я не заходила сюда с тех пор, как отца не стало.
Двухэтажный, старенький, деревянный домик. Домотканые половички, ситцевые занавески в кухне, белые в красный горох. Скрипучие половицы и ветхая мебель. Здесь пахло детством и счастьем. Из коридора я прошла в большую комнату. Целая стена была занята полками с книгами и пластинками. На столе стоял допотопный, еще советский проигрыватель. Папа на полном серьезе утверждал, что если будет атомный взрыв, то всё погибнет, кроме советской техники. Потому что она в принципе неубиваемая. Я погладила корешки книг. Пошла в кухню, принесла оттуда чистую тряпочку и вытерла толстый слой пыли на проигрывателе. Подошла к полке, взяла несколько пластинок, которые лежали отдельно от других. Первая сверху была любимой пластинкой папы: опера «Дидона и Эней». Папа всегда смеялся, что это единственная опера, которую написали англичане. Поэтому британская корона всегда завидовала русской культуре.
И вдруг я вспомнила сеанс ретро-гипноза у Матвея. Там, на Кубе, звучала ария из этой оперы. Плач Дидоны. Именно ей подпевала та незнакомая женщина. Почему именно эта ария?
Я вообще не люблю оперу. А эту арию особенно. В ней есть какая-то безысходность. Помню, как-то спросила папу о чем эта опера. Мне тогда было лет десять, а может, и меньше. Новой дачи у нас еще не было. Мы всей семьей приехали на выходные на эту старенькую. Мама организовала ужин на веранде. Папа включил арию погромче, чтобы было хорошо слышно.