Созвездие Козлотура
Шрифт:
В сущности, стремление к красоте, подумал он, смягчаясь к себе, заложено в человеке самой природой. Иначе это объяснить невозможно. Это инстинкт улучшения рода, и этот инстинкт вечен, и он стоит над историей, над классами, над всеми социальными перегородками. Иначе сегодняшний человек не мог бы восхищаться Нефертити. Социальная ограниченность человека может создавать те или иные оттенки в понимании красоты, но сущность ее не меняется.
Да, подумал он, наше восхищение красотой и стремление ею овладеть заложено в нас природой, хотя нам кажется, что выбор наш личный, субъективный. Да… Инстинкт улучшения человеческого рода.
И ты восхищался ими первый, и не скрывал своего восхищения, и если, влюбившись, ты доходил с ними до дружеской или любовной близости, то это каждый раз приводило тебя к ужасному разочарованию. А твое разочарование вызывало в них боль, удивление, обиду.
«Ты так хотел познакомиться, и вот мы вместе, так что тебе еще надо?!» — говорил их удивленный взгляд.
«Ах, тебе, сукин сын, на десерт еще надо было души», — могли бы они ему сказать, думал он. И они говорили ему это, но совсем другими словами.
Он вспомнил свою давнюю, не высказанную своему другу остроту: ведь не душу ее ты целуешь. Какая глупость! Что, как не душа или не соучастие души, делает первый поцелуй влюбленных таким прекрасным, что никакие позднейшие изощренные ласки не вспоминаются с такой благодарной нежностью.
Разве это не намек какой-то высшей силы, которая безусловно в нас есть и которую мы условно называем душой? Разве это не намек на то, что она, эта сила, должна дирижировать всем тем, что потом будет между мужчиной и женщиной? Но слишком быстро это нежное прикосновение наполнялось чувственностью, и потом долгое время только чувственность диктовала отношения.
Правда, у некоторых этот дирижер всю жизнь продолжает руководить всем сложным оркестром отношений двух людей. У некоторых, но не у тебя. Ты сам прогонял дирижера, как докучливого соглядатая. Или он уходил, чувствуя, что ему здесь нечего делать.
Так почему же потом обязательно наступала такая острая боль, такая тоска, такое разочарование? Ты словно ожидал объявления ведущего программы:
— Следующим номером будет демонстрация прекрасных душевных качеств подруги Сергея Башкапсарова.
Но программа не выполнялась, и это вызывало твою мрачную подавленность или ярость. Потом вы расставались, и рано или поздно ты опять влюблялся, и через некоторое время опять обнаруживалось то же самое.
Подобно пьяному из анекдота, который искал потерянную вещь не там, где он ее потерял, а там, где светил фонарь, ты всегда искал высокую женскую душу под светом смазливого личика. Вернее, даже не искал. Когда тебе нравилась девушка, ты считал недопустимым анализировать и приглядываться к ее душевным качествам. Ты, болван, считал это признаком замаскированной меркантильности. Для тебя это было все равно что интересоваться богатством или общественным положением ее родителей.
Чистота чувственного влечения, его бескорыстие… Идиот! Как странно, подумал он, что я через столько разочарований стольких лет пришел к тому, к чему друг моей юности пришел в восемнадцать лет.
Это дар, подумал он, дар, которым я никогда не обладал. У него тоже была первая любовь, такая же неудачная, как у меня, но одаренность помогла ему быстро сориентироваться, и он понял, как надо искать, а ты продолжал свое, и жажда глаз намного опережала жажду души.
Он посмотрел в ее сторону, прислушиваясь к ее ровному, спокойному дыханию во сне. Он знал, что все еще любит ее, и почувствовал долгое немое отчаяние. Он ясно осознавал, что никогда ничего не сможет ей объяснить.
Все их ссоры кончались ее слезами, и в конце концов острая жалость пронизывала его, и он начинал утешать и ласкать ее, и все завершалось близостью, почему-то особенно сладостной. Обычно после этого она засыпала глубоким сном, а он чаще всего лежал, отупев от всего случившегося и никак не понимая, как мог разразиться этот безобразный скандал, и даже не всегда мог припомнить причину, вызвавшую взрыв с его или ее стороны. Иногда у него возникала странная догадка, что все это вызвано тайным эротическим призывом: отбросив их друг от друга ссорой, обострить чувственную нежность сближения.
…Сергей уже задремал и вдруг, еще не понимая, что случилось, услышал прямо над головой катастрофически нарастающий грохот, и грохот этот, словно падая в бездонный колодец и увлекая его в свое падение, с каждым мгновением нарастал. И он уже понял, что это ночной поезд из Тбилиси, и с ужасом осознал, что бежать уже поздно, и налетела грохочущая громада железа, искромсала его тело, и голова его, грубо стукаясь о шпалы, несколько секунд катилась впереди поезда, а потом отскочила в сторону, яростно скатилась с насыпи и затихла в бурьяне.
Поезд прошел, унося с собой вырванный с мясом кусок тишины. И стало еще тише. Сергей окончательно проснулся. И теперь он услышал в тишине мерный грохот прибоя. Вспоминая пережитый ужас, он посмотрел на нее. И лицо ее в лунном свете поразило его опять жесткой резкостью черт, их подчеркнутой красотой и неодушевленностью. Грозный, отлично налаженный инструмент эгоизма, подумал он.
Сергей тихо встал и вышел на крыльцо. Луна четко освещала море, пляж, темноту дуги залива. Сильный прибой с тяжелой, медлительной мощью обрушивался на берег. Было безветренно, небо было ясное. И этот тяжелый, ровный прибой внутри тихой безветренной ночи был как бы сновидением и одновременно казался грозным намеком на реальность противоестественных сил.
Вдруг хлопнула калитка со стороны дороги, и Сергей увидел Володю, входящего во двор. Он был одет в черные брюки и белую рубашку, в руке он держал щеголеватую трость, которой он пользовался, когда у него начинала болеть спина. Точно в таком виде он накануне ходил в поселковый Совет за какой-то справкой.
Сергей удивился его появлению и обрадовался, что сейчас перекинется с ним двумя-тремя словами и исчезнет ощущение жуткого одиночества. В то же время он соображал и никак не мог сообразить, куда Володя ходил среди ночи. Ах, да, напомнил ему грохот пронесшегося поезда, видно, ходил на станцию встречать отдыхающих из Тбилиси.