Созвездие Стрельца

Нагишкин Дмитрий Дмитриевич

— Нет, я не хочу, чтобы повторили! — простодушно сказал Миха, не умевший кривить душою. — Бра-аво! Бра-аво!..

У калитки кто-то вдруг крякнул и сказал сырым голосом:

— Каучек! Ну, истинная икона, каучек! В цирке, понимаешь, ба-альшие деньги можно получить! Видала? Обе ноги за голову заложить, а на руках стоить, ровно цапля, а то этот… аист…

Это был Максим Петрович. Он тоже захлопал в ладоши и совсем зажмурил свои мохнатые глаза, чуть покачиваясь.

Оскорбленная в своих лучших чувствах, Ирочка взяла Шурика за руку и сказала:

— Идем отсюда, а то больно много понимают…

А Максим Петрович вдруг вынул из кармана горсть каких-то конфет

в тусклых обертках, помахал в воздухе рукой и сказал:

— Цып-цып-цып, ребятушки! Цып-цып-цып, цыплятушки!

Близняшек не надо было уговаривать. Они подошли к Максиму Петровичу, уставясь на конфеты. Подошли и Миха с Игорем. Все получили свою долю. Конфеты были кисловато-горькие, но, — как говорится, дареному коню в зубы не смотрят! — все принялись жевать и облизываться.

Мама Галя с крыльца увидела молочника.

Она подошла к нему:

— Максим Петрович! Что же вы не заходите?

— Да я вот только мимо шел, гляжу — маленькие играют, посмотреть захотелося! Все, понимаешь, у меня свербить и свербить. А в грудях все болить и болить!

— Нельзя так, Максим Петрович! — сказала мама Галя.

— Кому нельзя, а кому и можно! — сказал Максим Петрович, и Вихрова услыхала сильный запах водки и заметила, что молочник едва держится на ногах. — Ты молодая! Тебе нельзя! У тебя еще впереди скольки всего! А у мене дверка, понимаешь, уже с той стороны открыта, сквозить и сквозить!.. Мне бы, понимаешь, вот таких! — он показал корявым пальцем на ребят, которые столпились возле. — У-у! Вот я вас! — сделал он движение, притворно нахмурившись, и топнул ногой. Ребята со всех ног пустились в разные стороны, а Максим Петрович рассмеялся хриплым смехом…

Он последил за ребятами из-под мохнатых век.

— Выгнала, понимаешь, меня Палага-то, что я тебе скажу!

— Как так? — удивилась мама Галя.

— А так… Я корову Любаву продал за шесть тысяч. Ну, продал — продал. Мы с покупцом-то чекушку выпили, как следовает быть. Домой прихожу. Считаем-считаем, Палага говорит — еще, окроме чекушки, семьдесят пять недодал! Где, говорит, деньги? А шут их знает, где! Человек меня не обманул — я сам кого хоть обману! Терять — не терял, сроду ни копейки не потерял, у мене уж так устроено: тверезый, пьяный, а услышу, как деньга падаеть! Украсть у мене не могли — у мене не крадуть! А семьдесят же пять-то нету! Ну, Палага на меня с кулаками: у девок, мол, был! Нынче, мол, самые дешевые по семьдесят пять идут! А я откуда знаю, почем они, самые-то дешевые! Я к ней и так и эдак — она ни в какую! Как, значит, я ей свою идею-то высказывал, насчет вдовушки, чтобы нам родила… Так вот она и удумала, понимаешь…

— А куда же вы идете?

— Да так, потопаю по земле, подумаю…

— Может быть, вы к нам зайдете? Время обеденное. Пообедайте с нами… Вы сегодня-то обедали, нет ли?

— Ну, до обеда ли! Может, чекушка у тебя есть, так я выпью…

Вихрова чуть нахмурилась:

— Водки у меня нет.

Максим Петрович глянул на небо:

— Ишь ты, как солнышко-то припекает! Ну, спасибо, на добром слове! Пойду я, понимаешь… Пойду! Потопаю, подумаю…

И, сутулясь и выворачивая при ходьбе длинные узловатые руки, он пошел, пошел, пошел, и о чем-то разговаривал сам с собой, а быть может, продолжал свой разговор с Палагой, заподозрившей его в сластолюбии и распутстве. Разводил руками, останавливался, как видно приводя особенно убедительные доводы в этом разговоре, про который, верно, можно было сказать — русский человек задним умом крепок… Как минет нужда, столько доводов возникает!

8

Город

оставался тем городом, который мы с вами знаем…

И что-то произошло с ним, что совершенно изменило его облик.

На это новое в облике родного города смотрели все. Смотрел Иван Николаевич, заложив руки за спину, в глубокой задумчивости стоя у широкого и высокого окна своего. Смотрел, насупясь, с выражением на лице досады, недовольства, обиды, Воробьев, сложив толстые руки на большом животе и крутя пальцами-сосисками: такое выражение появляется на лице школьника, когда его отрывают от интересной игры 8 велят садиться за уроки. Смотрел Марченко, чувствуя, как военный китель жмет ему под мышками, а военные сапоги нестерпимо скрипят. Смотрел лейтенант Федя, жалея о том, что могло быть, и боясь за свою любовь, за свою Дашеньку. Смотрела Фрося, не отдавая себе отчета, к чему такая перемена. Смотрел Максим Петрович, и глаза у него слезились больше обычного. Смотрели близняшки, и выражение счастья и новизны изливалось из их глаз. Смотрел Миха и чувствовал себя на фронте…

События надвигались на город.

За одну ночь он перестал быть тыловым городом.

Вдруг встали на перекрестках белые указатели, которые щетинились, как ежи. И горожане сразу узнали точно, где, по какой дороге, находится затон, база, Красная, Черная или Осиновая Речка, Князе-Волхонка, Покровка, и проч., и проч., и какое расстояние до них.

Ходили толпами ребята и читали указатели. Да и взрослые останавливались и словно заново узнавали: «Смотри-ка! До базы-то сколько! Я ездил и не знал!» — «А Покровка-то, значит, в этой стороне!» — «К переправе! А гражданских через нее пускают?» — «Ну, вряд ли!»

Толпы стояли на углах улиц.

А на перекрестках появились военные регулировщицы…

Вы скажете, что ребята из Отдела регулирования уличного движения уже довольно давно приучили городской автомобильный и гужевой транспорт к организованному движению по мановению волшебной палочки, которая так часто и быстро превращалась в палочку-застукалочку, когда какой-нибудь темпераментный или невоспитанный водитель пересекал улицу не так, как положено! Да. Но ребята из ОРУДа были, по сравнению с этими регулировщицами, что плотник супротив столяра, как сказала бы Каштанка, выросшая в столярной мастерской…

У военного коменданта города, который стал вдруг очень важным и заметным лицом, были и фантазия и вкус.

У каждого коменданта есть фантазия, но не всегда вкус и возможность его проявления. Комендант одного приморского города носил с собой в кармане ножницы и собственноручно укорачивал шинели офицерам, которые носили эту часть формы длиннее положенной. Комендант другого — пограничного — города, задерживая офицеров, в чем-либо провинившихся, не разговаривал с ними, а писал записку с указанием, куда ему следовать — в комендатуру или в свою часть для получения надлежащей кары. Комендант нашего города подобрал всех военных регулировщиц одного роста и сложения.

Это были маленькие блондинки, которые в своей форме были необыкновенно красивы. Каблучки их маленьких сапожек пощелкивали, когда они поворачивались, открывая движение. Их маленькие плащ-палатки за спиною взвивались, как крылышки. Их маленькие крепкие ручки энергически взмахивали красными и желтыми флажками. Их маленькие пилотки каким-то чудом держались на их пышных волосах, отливавших на солнце золотом. Их маленькие головки были гордо подняты вверх: смотрите все, вот это и есть военная, вот это и есть фронтовая выправка, это и есть воинский вид, — если до сих пор вы не видели этого, смотрите, но не задерживайтесь на перекрестках!