Созвездие Стрельца
Шрифт:
Потом он ослаб. Перевалился через ее тело к стене. Похлопал ее, как похлопывают кобылу по крупу, уж считая ее своей собственностью, считая все политесы, все ухаживания и ласковые слова уже ненужными, утратившими свою силу и значение. Положил ей руку на грудь, даже не ощутив ее нежности и формы, а просто потому, что надо же было куда-нибудь положить эту руку — тяжелую, потную, поросшую черными, грубыми волосами. Он вздохнул, как после тяжелой работы, удовлетворенно и устало, закинул голову куда-то вбок поперек подушки, не думая о том, что Зине остается не слишком много места, и затих, уснув мгновенно и забыв о Зине, униженной
«Отвернулся и захрапел!» — вспомнились ей слышанные от разных женщин страшные слова. Какая там любовь! Получил, что надо, — и все! А ты терзайся! Кусай подушки, переживай, мечтай о принце, для которого любовь твоя — это прекрасный сон, это высокая радость!
Это конец твоей любви, Зина? Не думай, что это так… Любовь не убивают. Она может умереть. Но убить ее нельзя. Она может уйти. Но прогнать ее нельзя!..
— А ты какая-то неактивная! — сказал Марченко, вдруг проснувшись от собственного храпа. — Ну да ничего!
Зина молча глядела на него.
— Но от своего слова я не отказываюсь, понимаешь! — сказал Марченко. — Так что давай уговоримся честь по чести, когда и как! Я уже договорился о демобилизации.
— Честь по чести! — повторила Зина. Она внимательно поглядела на него. Он сидел, почесывая волосатую грудь, ожидая ответа от нее. Зина сказала: — Вы ведь не любите меня, Марченко. Я просто нужна вам, как красивая вещь. Вы любите красивые вещи! Вы даже насладиться-то мной не умеете, да и не хотите… Я вам нужна для ваших дел. Чтобы пройтись со мной по улице под ручку и услышать, как вслед вам скажут: «Вот молодец дядя! Какую бабу отхватил!» Ведь красивая жена — это капитал! Вы познакомите со мной нужных вам людей и будете приглашать их к себе, и они придут, не для вас, а ради меня — кому же не приятно провести несколько часов в обществе красивой женщины. И когда у вас будут такие знакомые, вы еще немножко подниметесь повыше — вам будут помогать ради вашей жены, которую вы будете учить быть полюбезнее, повнимательнее к этим вашим высоким друзьям…
— Ну, ты… не очень-то… знаешь! — тихо сказал Марченко, прищуривая глаза. — Нарисовала картину… Больно умная ты…
А картина эта была точным изображением тех планов, которые Марченко связывал с Зиной, и он был неприятно поражен проницательностью своей возможной новой жены — ум совсем ни к чему красивой женщине. «Ничего! — заметил он себе, однако. — Казахи из табуна берут диких кобылиц, и то объезжают!»
Какой-то червяк точил душу Максима Петровича.
Он не находил себе места.
— Успокоился бы ты, грешный! — говорит ему Палага. — Будет тебе людей-то смешить! Вся деревня хохочет над нами: старый черт от живой жены жениться надумал, по вдовушкам пошел таскаться. Да ведь что с лешим, что с тобой лечь в постелю — одно. Глянешь — и лихоманка забьет! Да какая мать тебе свое дите отдасть, ежели даже от тебя понесет, свое-то, рожоное. Дак если и понесет, то только на хату нашу да на коров глядя, а не на тебя черта!.. В церкву сходи, исповедайся, смирись, молебен за сынов отслужи, — может, и уймешься тады!
Но не такое простое дело отслужить молебен! Во-первых, если уж за упокой, то надо покончить наперед с самомалейшей надеждой на возвращение сыновей, вроде бы заживо, заново похоронить их. А за здравие! Так ведь вот они, похоронки-то обе! Великий грех. Ну, это одно, а другое —
— Как знаете! — говорит Максиму Петровичу новый диакон, отец Михаил, присланный взамен старого, получившего свой приход. — Была бы честь предложена, а от убытку бог избавит!
Он смеется над молочником, плюя на святость места. Они торгуются, как на базаре. Отец Георгий с некоторой печалью прислушивается к этому разговору. Он коробит его. Но жизнь есть только жизнь, а деньги есть деньги. Максим Петрович без молебна может и обойтись, а вот без денег от прихожан — не обойдешься! Надо матушке купить китайский габардиновый макинтош — знакомый продавец сказал, что на днях они поступят в продажу. Все-таки заграничная вещь, здесь так не сошьют — даже тот еврей-портной из мастерской исполкома, который так сшил отцу Георгию рясу, что будто всю свою жизнь только и ходил в рясе сам! Младшему сыну надо сшить пальто — есть возможность сделать это, чего уродовать мальчишку готовым платьем!
Максим Петрович приглядывается к диакону.
— Дорого, отец! — говорит он, но видит, что диакон и бороду-то толком не отрастил — так, вьется какая-то кудель по девичьим щекам диакона ниже средней упитанности, — и поправляется: — Дорого, гражданин! — Он вдруг спрашивает диакона: — А ты скажи мне, ковда в семинарию-то поступил, а?
— В сорок втором году! — говорит диакон, забавляясь разговором.
— Первенького-то у меня в сорок втором уже убили! — говорит Максим Петрович и добавляет укоризненно: — Может, он на себя твою пулю принял, а ты мне снисхождение сделать не могёшь. Экой кусок — триста рубликов! Привыкли вы, понимаешь, тут сотными-то считать! А вот как пришлось бы по копеечке сколачивать, так в понятие бы вошли.
Тема эта диакону не нравится.
Он сухо говорит Максиму Петровичу:
— Довольно, батя, языком-то лен трепать! Давай двести пятьдесят за оба — и точка! Болтаешь языком только… Ладан-то нам из Греции, да из Сирии, да из Ливана везут — дефицитный товар!
Пораженный Максим Петрович послушно платит деньги.
— Только уж как следует! — говорит он, желая за свои, вернее — за коровьи, трудовые денежки получить как можно больше. — Значит, завтрева, после обедни? А расписочку у вас получить не можно? Не можно? Вот, понимаешь, морока… Да, впрочем, Палага придет, сама спросит, сколь взяли…
Когда он уходит, отец Георгий смотрит на отца Михаила.
— Зачем вы унижаетесь, отец Михаил, до такой торговли в храме! Нельзя ли разве как-то по-другому, иными словами, в иных выражениях…
— А что для вас важнее, отец Георгий, — вдруг спрашивает диакон, — форма или содержание?
— Они неразрывны в церкви! — строго говорит отец Георгий. — Молебен даст покой мятущейся душе этого отца, который потерял своих детей…
— Простите меня, отец иерей! — говорит смиренно диакон, из молодых да ранний. — А двести пятьдесят рублей — это форма или содержание? Ведь из этого жмота и ста рублей нельзя было вытянуть, ведь он же удавится из-за лишней копейки, кулак, черт бы его взял!