Созвездие Стрельца
Шрифт:
На подножке мягкого вагона стояла нарядная девочка Генкиных лет. Она повисала на поручне, но не сходила на перрон, побаиваясь, как бы поезд не ушел без нее. Взглянув на Генку, она спросила:
— Мальчик! Ты здешний? Это большой город?
— Большой! — ответил Генка без выражения.
— Хороший?
— Хороший! — отозвался Генка так же бесстрастно и задумался. Город, в самом деле, был и большой и хороший, а видел ли его Генка толком? И что он в нем испытал? Много! А чего больше — хорошего или плохого? Он не смог бы ответить на этот вопрос. Очень трудно бывает иногда отвечать на некоторые вопросы. А кому он в этом городе сделал хорошо? Кому сделал плохо?
— У вас все такие разговорчивые? — спросила девочка.
— А ну тебя! — сказал Генка и пошел прочь, вдоль путей, думая выйти к авторемонтному заводу, откуда в город шла хорошая шоссейная дорога.
Замелькали
Возле товарных пакгаузов он увидел сидящих прямо на деревянной платформе женщин, одетых по-разному, кто в чем — кто в зимнем, кто в летнем. Одежда их была измята и попачкана, хотя кое-какие вещи были и дорогими. Возле них виднелись пожитки: чемоданы, свертки, узлы. Они сидели молча, как бы потеряв интерес друг к другу и ко всему прочему, что их окружало, сложив руки на коленях, похожие одинаковым выражением, написанным на их лицах — молодых или пожилых. Пятерка солдат внутренних войск стояла возле. Они стояли вместе, покуривая, о чем-то переговариваясь между собой, неторопливо пуская в воздух сизые папиросные дымки. По путям, чуть дальше, маневровый паровоз толкал к платформе два товарных вагона с решетками на окнах. Солдаты почти не глядели на арестованных, занятые своим разговором. Но вокруг женщин сидели овчарки, то и дело поводя по сторонам своими остроухими головами и внимательно поглядывая на женщин своими золотыми глазами, когда кто-нибудь из них шевелился, меняя положение.
Генка понял, что перед ним арестованные — может быть, из числа тех, кто запятнал себя сотрудничеством с фашистами.
Он лениво поднял с земли сухой собачий помет и кинул в женщин, крикнув:
— Немецкие подстилки!
Одна из женщин, услыхав его голос, вдруг встрепенулась, обернулась и даже привстала со своего места. Она посмотрела на Генку и с каким-то всхлипом крикнула ему:
— Гена!
Это была Зина. Но Генка не ответил ей. Он отвернулся.
Сторожевая собака глухо зарычала, подавшись всем телом к Зине. И она опять уселась на платформу, не сводя глаз с Генки, который опять шел, стараясь ступать на каждую третью шпалу. «Не узнал, что ли?» — спросила себя Зина и все хотела, чтобы он обернулся, чтобы он помахал ей, нежданный вестник из мира ее прошлого. Но он шел все дальше, а подошедший состав и совсем закрыл его фигуру.
— На посадку! По-одымайсь! — звонким, молодым голосом скомандовал старший конвойного наряда.
Солдаты взяли собак на поводки. Женщины встали. С грохотом раскатились двери вагона перед Зиной, обнажив внутренность его — с двойными парами по обе стороны прохода, где стояли, сбитые из неостругапных досок, длинный стол и скамейки, с жестяным унитазом возле двери.
Ничто человеческое не было чуждо Фросе.
Она стиралась в присутствии своей красивой подруги Зины. И жила в течение всего времени дружбы с нею как бы освещенная отраженным светом красоты Зины. Она, не знавшая мужчин, кроме своего Николая Ивановича, была младенцем в женской науке прельщать, быть желанной, нравиться, одеться к лицу. Зина же с ее развитым эстетическим чувством многое преподала Фросе — исподволь, незаметно, в форме совета, или пожелания, или шутки. Если она видела на Фросе вязаную шапочку зеленого цвета, а шарфик на шее красного — Фрося смотрела на качество и необходимость! — она говорила: «Фросечка! Что-то ты такая красивая, прямо глаза разбегаются! Ты бы покрасила их в один цвет — будет лучше. Шапочка на голове, а шарфик, пусть чуть виден, а в тон. Совсем по-другому выглядеть станет. Как это ты не понимаешь? Вот смотри, клиентка пришла! Вон та! Видишь, и не дорого, а красиво! Если мы сами не будем об этом заботиться — торговая сеть о нас и не подумает!» И у Зины хватало терпения найти краску, где-то достать рецепт и заставить Фросю — боясь, что теперь пропадут и шапочка и шарфик! — добиться нужного цвета. А когда Фрося появлялась обновленная, Зина одобрительно осматривала ее и говорила: «А ты боялась! Поглядись в зеркало!» А что там было глядеться, Фрося уже и сама знала, что стало лучше. Нельзя сказать, чтобы Фрося вовсе была лишена эстетического восприятия — просто никто не дал ей толчка раньше или не разбудил в ней критическое отношение к вещам. Зина сделала это, и теперь Фрося думала сама о своей внешности, и придирчиво приглядывалась к себе, и уже не покупала вещи, руководствуясь принципом Николая Ивановича:
Она, конечно, была влюблена в Зину, но то, что Зина, как бы почти не делая усилий для этого, всегда была одета к лицу, то, что Зине всегда было обеспечено внимание со стороны не только мужчин, но и женщин, то, что Зина была так хороша собой, — кроме чувства естественного восхищения, возбуждало в Фросе и чувство зависти. Она в соответствии с природой своей была даже чуточку рада, что у ее красивой приятельницы жизнь вовсе не устроена и тоже нет мужа, как и у некрасивой Фроси. В присутствии Зины она смеялась громче, чем ей хотелось, говорила больше, чем стоило, двигалась чаще, чем это следовало, — для того чтобы совсем не потеряться в тени рожденной под Венерой подруги своей.
И вот она осталась одна, но со всем тем, что почерпнула от Зины, с тем, что в ней самой теперь требовало выхода: с желанием нравиться, со стремлением не быть хуже других и что греха таить! — нуждаясь в ласке мужчины и загадывая несмело о новом муже, коль скоро Николая Ивановича не вернешь. Плохо в доме без мужчины! Дети, конечно, поглощают много времени и сил. Работа, конечно, всегда не сахар и отнимает полжизни. Но это — все для других. А для себя? Хочется ведь не только заботиться о детях, которым ты нужна, и не о начальниках, репутация которых зависит и от тебя, от твоего умения работать, но чтобы кто-то позаботился и о тебе, чтобы кто-то подумал и о тебе не как о матери и не как о работнике!
И вот ей показалось, что жизнь ее — накануне большого перелома. Марченко и раньше как-то вскользь поглядывал на нее. Фрося хорошо помнила тот праздничный день, когда капитан вдруг принялся гладить ее. Пусть он был пьяноват, а все же, значит, она могла привлечь его внимание, хотя — по всему судя! — он принадлежал Зине. С блестящей подругой трудно было конкурировать, но — чем черт не шутит, когда бог спит, гласит поговорка, чем черт не шутит. Может, Зина и хороша, и красива, и весела, и умна, и начитана, а вдруг в ней нет того, что есть в Фросе? А вдруг? Мы всегда относимся к себе пристрастно — охотно иронизируем над чужими недостатками, видим, малейший изъян в других, разбираем придирчиво их поступки, приклеиваем к ним ярлычки, с которыми так удобно обозначать пороки: морда, дура, урод, ни кожи ни рожи, кошка драная, туша, отворотись не насмотришься, поглядела бы в зеркало, тумба, рояльные ножки, нос на семерых рос — одной достался и так далее. А делается это по принципу: в чужом глазу соломинку мы видим, в своем — не видим и бревна! Значит, естественно, что Фрося — в своих глазах! — была совсем не похожа на ту Фросю, которую видела Зина. Женщина остается женщиной, независимо от того, наворожила ли ей бабушка красоту, как Зине, или дала обыкновенное, ничем не примечательное лицо. Недаром, как видно, возникла пословица: «С лица не воду пить!» А Фрося не была уродом. Просто ей не хватало красок. А это с успехом восполняется изделиями рук человеческих. Немного кармина на губы, чуть тронуть тушью ресницы, темным карандашом брови, да пустить в ход пуховку, да привести ногти в порядок, да быть чистой и одетой к лицу. А в этом Фрося оказалась талантливой ученицей своей красивой подруги.
И когда Марченко не только поздоровался с нею на улице, но и остановился, чтобы поболтать, когда он предложил ей работу и намекнул, что не прочь зайти к ней в гости, она радостно встрепенулась, какие-то птицы запели в ее душе, пока несмело и вразброд, какая-то музыка заиграла — пока неясно, что именно, какая-то радуга перекинулась от ее прежней жизни с Николаем Ивановичем к нынешней, одинокой, исполненной надежд и томлений, соединяя что-то. «Хороший мужик! — подумала тогда Фрося. — За таким как за каменной стеной!» Да, ей и была нужна каменная стена — она не стыдилась сознаться в этом себе!
В этом состоянии, чем-то напомнившем Фросе то, в котором она пребывала, будучи две недели невестой Николая Ивановича — такой срок был ему нужен для покупки кровати на двоих! — она и приняла Марченко.
В радостном возбуждении, благодарная Марченко за работу и доверие, но, кроме этого, предвидя какие-то и другие изменения в своей судьбе, вернее — надеясь на них, она была очень внимательна к своему гостю. Он понял это, как может понять мужчина. И когда Фрося опьянела — не столько от выпитого, сколько от наплыва всевозможных чувств, — он овладел Фросей. Быстро, грубо, просто, почти задавив ее не только физически, но и морально. Он ни разу не поцеловал ее в губы, как целуют желанных. Он принял близость Фроси за такую же благодарность, какую она однажды приняла от него в сберкассе.