Созвездие Видений
Шрифт:
«А что дальше?» — подумал Трофимов, но все решилось за него. Пролетел особо сильный порыв ветра, второй пошевелился, на секунду отклонил центр тяжести от опоры и мгновенно перевернулся. Ошеломленный, он разжал руки и ноги. Ночь пронзил отчаянный вопль. Трофимов вовсе не хотел их убивать, а только попугать. Но тот десяток метров, который отделял его от второго столба, нельзя было преодолеть за время полета вертлявого. Можно было только захотеть, чтобы он не упал. Трофимов захотел, и вертлявый не упал, Что-то подхватило его у самой земли, тряхнуло, так что на всю улицу лязгнули его зубы. Вертлявый быстро сориентировался, вскочил на ноги и с отчаянным: «А-а-а-а!» — бросился бежать. От этого вопля со столба полетел и другой. Трофимов хладнокровно предоставил его ускорению свободного падения и поймал только у самой земли. Другой удирал молча, но не менее стремительно.
Когда топот и крики затихли, Трофимов сел на бровку тротуара и задумался. То, что его возможности превосходят все мыслимое, он знал и до этого. Но теперь они еще
Трофимов по мере сил следил за наукой. Он мог не знать и не знал частностей, деталей, но здесь затрагивались основы, причем не только наук, но всего человеческого мироздания. Хорошо: Но цель? Для какой цели он может использовать эти способности? Тысячи пассажиров Аэрофлота не знают, как устроен самолет, но ведь летают? Один другого перегоняя, замелькали в его голове планы. Все смешалось: нерукотворные, реки в пустыне и мусорные баки во дворах, дождь в период уборки урожая и бородавки на носу директора школы, очередной военный конфликт в районе Африканского рога, выбросы Норильского комбината в атмосферу, растущая в городах преступность и некрасивая, пустая «Доска Почета» напротив того места, где он сидел. Калейдоскоп… воробьи вперемешку со слонами…. И только тогда, когда на холодном асфальте ему представилась Катя, перенесенная прямо с постели, Трофимов опомнился.
Точнее, пришло Знание, еще не все, это он чувствовал, но самое необходимое. Оно не составляло цельной картины, не увязываясь в логическую систему, но давало опору и какое-то направление поиска. Знание было изначальным, Трофимов словно бы вспоминал. Например то, что Силы ему не даны, а вернулись. Откуда вернулись? Когда они были раньше? — не унимался голос логики: Или… Возможно ли противодействие («Чье противодействие?») и не будет ли оно сильнее действия? И, наконец, появилась мысль, что силы его поистине глобальны.
Эта, последняя мысль окончательно погубила голос логики. Трофимов был обычным человеком, во всяком случае мыслил, как обычный человек. Он никогда особенно не интересовался политикой, а в институте избегал студенческого научного общества. Глобальные же силы предполагали возможность глобального действия и требовали глобального мышления или хотя бы такого же понимания. А его у Трофимова не было. Парализованный этой мыслью, перепуганный возможной ответственностью, Трофимов застыл на бровке, как статуя «Сидящий рабочий», во всяком случае, так это выглядело со стороны. На самом же деле Трофимов не просто сидел, а постигал. И постепенно в него входило осознание, естественное, присущее ему изначально, осознание всеобщей всевременной связи всего со всем. Сидя на бровке тротуара в ночном городе, он видел, как страсти вокруг строительства Аммоном-Ра нового храма, плавно перетекают в забастовку английских горняков. Как гниение недостроенного сруба, владельца которого лихо срезал кривой саблей монгольский воин, оборачивается открытием месторождения нефти… Мир был не только един во времени и пространстве, он плавно перетекал из эпохи в эпоху и струи его сплетались в единый поток, направленный одновременно и вперед и назад. Для многого из того, что он видел, у Трофимова не было не только слов, но даже понятий. Но зато была крепнущая с каждой новой картиной уверенность — этим можно управлять. И предстоит это сделать ему, Трофимову, Трофимову?.. Усилием воли Трофимов легко остановил поток Знания и переспросил ночной город: «Трофимову?» Разве этот комплекс звуков определяет то, что сейчас сидит на бровке?
— Эй, гражданин! Гражданин, спите?
— Пьяный. Берем, что ли?
Трофимов с трудом возвратился из транса на грешный асфальт. Он не сразу понял, чего от него хотят, и только когда милиционер начал его поднимать, проснулся окончательно. К счастью, первое желание он усмирил. Столб просто не выдержал бы тяжелого милицейского «газика». Кроме того, милиционеры были в своем праве.
Как спокойно было в уединенной избушке Потапыча! Трофимов еще только подумал об этом, а городские огни замелькали, слились в сплошное сияние, и он почувствовал под собой продавленную сетку кровати. Здесь, в неярком свете потолка, стен, стола и консервной банки, думалось спокойней. И Трофимов надолго застыл, ощущая, что когда он снова выйдет на крыльцо, может начаться новая эра в истории Земли.
На улице водитель «газика» высунувшись из кабины, сказал стоявшему у бровки милиционеру:
— Ну, и что ты там нашел?
— Да блестело что-то, оказалось, осколок стекла.
Он сел на свое место, и машина, фыркнув вонючим дымом, уехала.
Примерно в это же время проснулся Выговцев. Проснулся с твердой уверенностью, что он уже не Выговцев, во всяком случае, почти не Выговцев. Впрочем, это не имело значения, он во все эпохи был он, как бы его не называли. И разбудило его осознание того, что он получил Силы, а если Силы пришли, то следовало спешить.
11
В эту тревожную ветреную ночь проснулся еще один человек. Наполеон проснулся от сильной боли в боку. Сердце уже давно тревожило его, но еще никогда он не пробуждался с точным и четким знанием того, что эта ночь — последняя.
Кряхтя и шепотом жалуясь на боль в боку, судьбу и отравителей-англичан, Наполеон вышел в коридор. Коридор был пуст. Но даже если бы в нем кто-то был, он бы не заметил ничего. Мелькнуло что-то, чем-то пахнуло, слегка коснулось щеки ветром…
Наполеон вышел на крыльцо, прошел в скверик напротив здания, сел на скамейку и задумался. Сердце почти не беспокоило. Ночь с ее холодным, сырым ветром тоже проходила как-то мимо. Наполеон, чувствующий всеми суставами небольшой дождь за три дня, не замечал непогоды и темноты. Сон — сном, но он явно видел Трофимова и раньше, только где и когда? В памяти всплывали обрывки картин, то совсем непонятные, то более или менее цельные. Вот он, Наполеон, в строгой одежде отца-доминиканца с лицом почти закрытым капюшоном, подносит привязанному к столбу Трофимову большой крест. Трофимов — в санбенито, под ногами у него хворост. Вот он же, Наполеон, на тяжеловатом, но мощном коне вихрем влетает в пылающий деревянный город, впереди тысячи кочевников. Наполеон чувствовал, как чешется под панцирем, не снимаемом уже поллуны тело. А навстречу в алом, отороченном мехом плаще, на белом жеребце вылетает Трофимов. На белом, на священном коне бога войны! И, завизжав, Наполеон, непонятным образом вывернув руку, наносит удар прямо поперек тонкой стрелы шлема, прикрывающей переносицу Трофимова. И еще, и еще… Странные картины, странных событий разных времен и эпох. С той лишь объединяющей деталью, что в них непременно участвовали он и Трофимов. Фантазия разыгралась под конец? Когда это он, Наполеон, летал из-за облака с пучком молний в руке? Ну хорошо, не молний, а с какой-то странной штукой, — но вырывались из нее именно молнии! И били они в Трофимова, стремительно взлетающего в зенит на белоснежных гигантских крыльях.
— …Гаври-и-л! — кричит Трофимов, и поле ненависти отбрасывает Наполеона, комкая и разрывая воздух, его опору.
— Гаврн-и-л! — снова взывает Трофимов и молнии Наполеона, изгибаемые страшной силой, уходят в стороны или распадаются на капли плазмы.
Одна из таких сцен привиделась Наполеону ярче других. Кажется, это было в той странной стране — Америке, которая первой нанесла удар ненавистной Англии. Да, да, в Америке или где-то рядом. Но только давно. Эх, какое было время! «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас с вершин этих пирамид…» Но встреча с Трофимовым… Где? Когда… Большой каменный зал — каменные столы, каменная резьба стен, каменный трон, покрытый шкурой священного ягуара, лишь кое-где облицовка из драгоценного кедра. И это он, Наполеон, прошептал: «Клянусь богами тринадцати надземных и девяти подземных мировая найду его, о Халач-Виник, великий правитель Ямчилана!» Боже… какая же это страна, какое время? Наполеону было ясно, что стоящий справа от трона — Ахав-кан, верховный жрец Ицамны, это он сам. Слева же, сверкая перьями священного кетзаля и белыми плащами, расшитыми раковинами, располагались батабы-повелители селений и полководцы-наконы. И где-то среди них тот, чьей крови ждала каменная чаща у подножия Владыки Черепов. Кто-то из них, из высшей знати Тикаля. Но кто? Уже наступил месяц Кумху, пора дождей, урожай собран и доставлен в подземные кладовые города, а порядка в стране все нет. По чьей вине? Это вопрос не для него, Ахав-кана, это вопрос для Халач-Виника, для наконов, батабов и даже для жрецов. Для всех, кроме него! Сегодня на Осеннем пиру Чилим-прорицатель найдёт виновника и владыка девяти подземных миров приблизит найденного к своему сердцу. Незамедлительно приблизит! Ахав-кан уверен, что этого опасно выводить на жертвенные камни… Боги шепчут предостережения. А если Чилим не найдет виновного? Нет, не может быть. Чилим всегда находит того, кого предварительно найдет Ахав-кан. Тем временем, заговорил Халач-Виник:
— Я спрашиваю вас, о могучие могучего Ямчилана, что происходит в нашей стране? Или чужие племена вновь дерзнули перекрыть дороги? — Наконы протестующе загудели, а главный након забылся до того, что отрицательно замахал рукой.
— Тогда, может, боги не благословили поля и призрак голода встает над пирамидами Тикаля? — Теперь уже загудели батабы.
— Тоже нет. А, может быть, четыре Чаака, несущие дожди, с четырех сторон обрушились на ваши селенья? Может быть, презренные кайманы выползли из рек и хватают за ноги ваших женщин? Или сами вы, мужчины, живете в женских хижинах? Что творится в великом Ямчилане?