Созвездие Видений
Шрифт:
— Ну, хорошо, — думал Трофимов, сидя на продавленной кровати, — а я? — Ответ не пришел, ответ он уже знал. Итак, Цивилизация обрела стойкость вновь, но… потеряла монолитность. Когда-то, миллиарды лет назад они были мужчинами и женщинами, добрыми и злыми, трусами и храбрецами. Человеческое существо формирует биология и социальные условия. В Цивилизации не было ни того, ни другого. Живые Мысли различали друг друга совсем по иным критериям. Приходящие же с планет, приносили с собой признаки тех, чьей частью они были… И все чаще биологическая особь настолько сливалась с Живой Мыслью, что овладевала частью, ее Силы и Знания. Только частью — никакая клеточная структура не способна выдержать их в полном объеме. Но даже часть таила в себе угрозу. Биологическое и социальное несовершенство приводили к тому, что очень редко Силы использовались на благо, а Знаниям верили.
Все материнские планеты избирали техногенный путь. Некоторые, краешком прикоснувшиеся к Знаниям, осознавали его тупиковость, но не в силах были остановиться, хотя именно в этом крылся ответ. Техногенный путь был не тупиком, не ошибкой; а естественной стадией, необходимой, как детство вслед за рождением.
Внимательно слушавший себя Трофимов уже все понял. Он не сомневался в своей правоте. Конечно, прекрасные и могучие, ваше дело — вечность. Ваши возможности — отсутствие невозможности. А мы для вас — только детский сад, инкубатор? Да, именно, инкубатор, птицефабрика. Он как-то водил девятый класс на экскурсию по одной из таких фабрик. Есть ли оператору дело до того, каком курице сносить яйцо? А если не менять пути развития, а просто порочь? Помочь здесь, помочь там. Чтобы не гибли люди, не рушились в пламени памятники человеческого гения и труда?
Трофимов мысленно вырвался из избушки Потапыча и взмыл над городом, страной, континентом. Он невероятно расширился, обволок всю землю тонкой пленкой своего духа. И в сердце его, в Разум его разом вошли все счастье и все горе, переживаемое человечеством в этот миг. Трофимов задохнулся от восторга и боли. Всё это настолько превосходило возможности его, пусть и неимоверно расширившегося восприятия, что с грохотом разлетелись созданные им вокруг Земли структуры и он снова оказался на кровати. Но виденное и слышанное — запомнил. Он видел, как элегантный террорист оставляет чемоданчик с бомбой в купе и выходит на перрон, улыбаясь встречным девушкам. А неподалеку от вокзала рельсы уходят в туннель, и взрыватель тикает… Он видел, как вздымается пыль, влетает во двор дома танк и, не снижая скорости, проносится сквозь него, оставляя за собой то, что еще секунду назад было песочницей с играющими в ней детьми. Он видел, как полуголые рабочие, стремясь заработать на прокорм своих многочисленных семей, без отдыха рубят деревья Амазонской сельвы, и как задыхается от нехватки кислорода старик на первом этаже бетонного дома. Он видел, как мечется от боли и бьет крыльями по льдине большая белая птица, проглотившая вместе с рыбой кусок полиэтиленового пакета. Он видел, как медленно-медленно, но неотвратимо-неотвратимо разрушается микроорганизмами крепкая упаковка подводного хранилища радиоактивных отходов. И еще кровь, и еще боль, крик, голод, глупость, жадность… И все это, точнее многое» он мог бы исправить, восстановить, спасти! Почему мог бы? Может! Он может! От охватившей его бурной радости, Трофимов последние слова не подумал, а прокричал. Вы называете нас «материнской планетой»? Плохие вы дети! Что за сын, который спокойно смотрит, как мучается его мать? Он, Трофимов, будет настоящим сыном. Ну где, например, сейчас угрожают человеку? Хоть в одном месте, хоть одному…
Джонн Смолл открыл дверь и в изнеможении рухнул на кровать. Эта чертова жара не для европейца. Есть же в конце концов и другие специалисты! Слава богу, медицинские колледжи в мире кончают не только люди, прожившие всю жизнь в Канаде. Он вспомнил уполномоченного ВОЗ Анри Ришара, вечно улыбающегося, такого щедрого на посулы, и мысленно пожелал ему поперхнуться. Слов нет, госпиталь действительно оборудован по последнему слову техники науки. Даром, что это единственный, такой госпиталь в стране. Но какие кондиционеры помогут, если в полдень можно зажарить яичницу, просто вылив яйцо на мостовую? Тем более, что повстанцы то и дело выводят из строя линии электропередач. Он, Джонн Смолл, ни за правительство, ни за повстанцев. Он за людей, чем он отличается от веселого русского Смирнова, так же присланного сюда в рамках международной помощи. Как это он сказал: «Коллеги, а не перенести ли нам операционную в морг? Здесь можно нормально работать только в холодильнике…» Они, конечно, посмеялись, но в шутке, было больше горечи, чем хотелось бы. Страшная штука — пуля со смещенным центром, а ведь их чаще всего употребляют повстанцы и правительственные войска. Ладно, солдаты, они знали на что шли, а мирные жители? Джонн вспомнил сегодняшнюю операцию. Какая красивая была девочка! Пуля попала в голень, а вышла в тазу. Да пока довезли, да жара… Прийдя в сознание, девочка смотрела на него и молча плакала, даже не плакала, просто катились слезы. К черту, он же нейрохирург, а не мясник. Какое ему дело, что в этой чертовой, сошедшей с ума стране, не хватает врачей?
Впрочем, подобные монологи Смолл произносил каждый день. Произносил и знал: как только спадет жара, превратившая его кости в желе, он встанет и пойдет сменять Смирнова. А Смирнов не поедет домой, потому что его дом на три квартала дальше, а по машинам стреляют, не взирая на красный крест. И толстый Смирнов упадет в кресло здесь же, в дежурке, расплывется в нем и будет бурно острить по поводу всего — госпиталя, жары, господ правительства и господ повстанцев. Сейчас, только спадет жара…
Смолл, задремал, когда дверь бесшумно открылась и в комнату вошли трое, с завязанными тряпками лицами и длинноствольными автоматами в руках. Один из них бесшумно подошел к кровати и потряс Смолл а за плечо.
— А… что? Раненый? — вскинулся Смолл, увидев вошедших. — Что вам надо?
Один из вооруженных на ломаном английском, тщательно подбирая слова, торжественно ответил:
— Мы чрезвычайно обязаны пригласить вас сопровождать нас до определенного места.
— Инструменты взять? Какое ранение?
— Инструмент есть, вот! — выкрикнул второй из вошедших. Он занял позицию у двери и качнул дулом автомата. Его развеселило сказанное, и он раскатисто заржал. В перерывах между приступами хохота, второй что-то выдавливал на местном языке третьему, стоящему у окна и тот тоже смеялся. Первый же легонько ткнул Смолла дулом автомата в плечо, но речь его была по-прежнему изысканна:
— Уполномочен
— Что за чушь! — возмутился Смолл. — Я нонкомбатант. Я представляю международную гуманитарную организацию. Я протестую, я лечу ваших же соотечественников.
— Наших соотечественников эффективнее спасет отсутствие кровавой банды премьера Нгоро. Посредством вас мы взовем к мировому общественному мнению…
— Чушь! — разозлился Смолл, хотя как раз сейчас этого делать и не следовало. — А если я буду кричать и сопротивляться?
Вежливый с наслаждением поднес к его лицу дуло автомата. Смолла прошиб холодный пот. Он с трудом отвел глаза от черной, воняющей кислым дырочки в срезе ствола и посмотрел вверх, в глаза вежливого.
То, что он увидел, лучше всего определялось словечком Смирнова: «гляделки». С человеком, у которого такие глаза, разговаривать бесполезно. Смолл не считал себя героем, это была не его война. И он уже стал подниматься, когда от двери раздался истошный крик. Стоявший у окна тоже завопил и, бросив на пол автомат, ринулся во двор, прямо через стекло. Смолл опустил глаза и замер потрясенный, как никогда в жизни. Дуло автомата, по-прежнему торчащее в нескольких дюймах от его носа, само по себе плавно изгибалось вверх, при этом оно еще вытягивалось в длину и одновременно (но как, боже, но как?) завязывалось в какой-то странный узел. И Смолл, и «вежливый» завороженно следили за эволюциями дула, пока они не прекратились. А когда Смолл увидел, что за узел образовался, он рухнул на кровать и истерически захохотал. «Вежливый», не веря глазам, поднес то, что получилось, к лицу и вызвал у Смолла новый приступ хохота. О, Смолл часто это видел. «А вот тебе дуля в нос!», говорил Смирнов и ловко собирал пальцы в известный фаллический символ. Надо думать, «вежливый» никогда не видел ствола автомата в виде великолепно выделанной дули! Когда приступ хохота прошел, Смолл обнаружил, что в комнате никого нет. Трое налетчиков бежали, побросав свой автоматы, точнее то, во что они превратились. Валявшийся у двери пострадал больше всех — ствол и затворная коробка вместе с затвором превратились в причудливую, сложно изогнутую вазу. А из того, что до этого было дулом, кокетливо высовывалась желтая роза. Брошенный у окна автомат внешне был абсолютно цел, с той разницей, что вместо изогнутого магазина к нему тщательно крепилась человеческая берцовая кость. Увидев это, Смолл снова повалился на кровать и смеялся еще минут десять.
А далеко, на другом континенте, так же катался на кровати Трофимов. Слезы от хохота текли у него по щекам, тело сотрясалось, а бесшабашно веселый голос в мозгу ликовал: «Вот так! И всех их так!»
Отсмеявшись, Трофимов задумался. Уже то немногое, что он видел в своем мысленном облете планеты и то, что он знал из газет, радио и телевидения, свидетельствовало однозначно: партизанскими действиями серьезных результатов не добьешься.
Да, он спас Джонна Смолла, мог спасти еще сотню ему подобных… А ту девушку, о которой вспоминал Смолл?.. А повстанцев?.. В мире ежедневно происходят конфликты, ежеминутно льется кровь… Как прекратить все войны разом, если за ними стоит противоборствующий интерес? И чей интерес предпочесть! Промышленность, уничтожающая природу, — уничтожить ее?.. А преступность?.. Трофимов не знал, способен ли он одновременно контролировать даже десятки ситуаций, а ведь их тысячи!
Но все эти сомнения не отменяли главного. Пока у него есть сила, он будет действовать. Эти «Живые Мысли» — они не живые. Они не способны понять стремления и нужды биологического существа, и только от непонимания запрещают вмешательство. Но он, Трофимов…
— А ты еще не понял, что они и мы, — это одно? — как гром грянул Голос.
13
Выговцев включился в мысли Трофимова на подходе к «Шанхаю». Именно на подходе: он не спеша шел по улицам, хотя мог бы оказаться около избушки Потапыча в мгновение ока. Собственно, это был уже не Выговцев, это была Сила и Воля, имеющая форму биологической структуры. И все же пребывание в облике Выговцева не прошло даром. Долгое время скрытая «Живая Мысль» поневоле прониклась чем-то, присущим человеку. И она полюбила этот нелепый и всё же чем-то подкупающий мир. Там, в просторах Вселенной было все, было в тысячи раз больше, но чего-то не было. Выговцев шел пешком, радуясь ночи, шагам, чувству физического напряжения, нарастающего с каждой минутой. А заодно вторым, третьим, тридцать третьим уровнем восприятия он слушал мысли Трофимова и то удивлялся, то восхищался. Например, историю с автоматами Выговцев оценил и посмеялся. Там, на свободе пространства, юмора не было. Юмор основан на несоответствии, а какое, несоответствие, если ты всемогущ? Но все же Трофимов заблуждался, заблуждался искренне, и Выговцев не надеялся, что его можно переубедить. Такое уже бывало, и Разум Вселенной каждый раз оказывался перед сложнейшей задачей. То на одной планете, то на другой «Живая Мысль» проваливалась в сознание биологического существа. И случалось невероятное — сила, способная лепить материю, как глину, сила, для которой пространство и время только способы существования, отступала. Она сталкивалась со слабенькой, раздерганной и запутанной биологической мыслью и не могла ее подавить. Хуже того, иногда той удавалось заместить ее, вместить в себя. Эта новая, полуживая мысль оказывалась способна сознательно, или, еще хуже, бессознательно приводить в действие страшные возможности… Конечно, и добрые, но вперемешку со злыми. Разум Вселенной уже потерял две планеты. Миллионы лет «Живые Мысли» совершенствовали свою независимость от материи. Для того, чтобы снова научиться с ней работать, им пришлось бы утратить часть своего совершенства. И было решено, что когда произойдет проваливание «Живой Мысли» в биологическую, то немедленно будет инициироваться еще не прошедшая весь цикл Мысль в близко находящемся существе, для противовеса той, полуживой. А затем обе снова пройдут весь цикл. Так что Выговцев знал, куда и зачем он идет, а Трофимов — еще нет. И только когда голос Выговцева вмешался в его размышления, мгновенно все понял и откликнулся.