Созвездие Ворона
Шрифт:
— Точно! — признал его теперь Иван. — Ни фига себе!
От сердца сразу отлегло, ванна, бритва и диктофон отодвинулись куда-то не на второй даже, а на тридесятый план.
— «Золото наших цепей»! — Баренцев повертел в руках глянцевый томик, примостившийся в углу стола, и бросил назад, не открывая. — Полистал уже, была оказия. Ты сам-то перечитываешь это?
— Каждый зарабатывает, чем может! — буркнул Ларин.
Как бы ни рад он был видеть Баренцева, но выслушивать сейчас нотации не входило в его планы.
— Ты сам-то чем, интересно, занимался столько лет? — спросил он, разглядывая баренцевский прикид.
— Врать не буду — бывало всякое, — задумчиво проговорил Нил, ничего не объясняя. — Только разница между нами в том, что у тебя талант, Иван…
— Талант на хлеб не намажешь, — вздохнул Ларин. — Ты представляешь, что значит — жить на вольных хлебах литератору? Ждать год-два, пока твой бессмертный опус напечатают тиражом в десять тысяч экземпляров, половина которого будет лежать на полках в магазинах, дожидаясь уценки. Удостоиться упоминания в статье какого-нибудь критикана, который, может, не отыщет в нем недостатков, но постарается пнуть, просто потому что у него жизнь не сложилась, как и у меня… Нет, брат Нил, сыт по горло я искусством. Только проблема в том, что искусством-то сыт не будешь! А мне, как и всякому созданию из плоти и крови, требуется иногда жрать, а временами и пить… Кстати, ты не захватил с собой?
Он сделал жест рукой, показывая, что на самом деле это не столь уж важно. Не хотелось, очень не хотелось признаваться перед Нилом, перед Нилом — богачом, а может и миллионером, что он обыкновенный чертов алкоголик совкового розлива. Не хотелось признаваться, что его тошнит от всех братков, как реальных, так и вышедших из-под его пера. Сейчас он готов был грудью встать на защиту своих опусов. В конце концов, у советских собственная гордость.
— Захватил! — сообщил Баренцев. — Только на продолжительное застолье не рассчитывай!
— Уезжаешь?
— Уезжаем! Сейчас оклемаешься немного, и начнем собираться, документы, считай, уже сделаны. Я за тем, собственно, и явился, чтобы тебе предложить поработать на нас, а теперь вижу, что не предлагать нужно, а брать за шкирку и тащить! Пока ты не спился окончательно или тебя эти твои персонажи не замочили…
Он мотнул головой в сторону прихожей.
— У меня контракт! — сказал, подумав, Иван.
— У меня есть адвокат, уладим!
— На кого это «на нас»? — подозрительно спросил Ларин, следя за тем, как Нил вытаскивает из дипломата бутылку виски.
— Голливудская студия «Мунлайт Пикчерз» предлагает тебе написать сценарий!
Предложение показалось Ивану шуткой, и он недобро нахмурился, но, вспомнив, что Баренцев только что спас его от кулаков Брюшного, решил в драку не лезть.
— Я серьезно! — заверил его Баренцев. — Есть люди, коим это позарез нужно, и один из этих людей сейчас перед тобой.
Иван усмехнулся, обвел взглядом пришедшую за последние месяцы в невообразимый упадок квартирку и еще раз усмехнулся. Нам терять нечего, кроме своих цепей — вот так каламбур. И какая месть Алиске, пусть локти кусает, стерва. Как там говорится, успех — лучшая месть?
Сборы не заняли много времени. Нищему собраться — только перепоясаться. Иван Ларин нищим, разумеется, не был, но, хорошенько подумав, взял с собой только небольшой чемодан. Аванса, который обещал выплатить Баренцев, должно было хватить на новый гардероб. Несмотря на приличные гонорары, Иван большого значения одежде не придавал — Алиска занималась этим вопросом, что было справедливо, поскольку ее волновало, в каком виде появится Иван Ларин на публике.
Просмотрел быстро список работ, кое-что сбросил по Интернету на почтовый ящик, чтобы забрать потом.
Странно, думал Иван, стоя в аэропорту. Никакой щемящей тоски, никакого чувства утраты. Может быть, потому что он знает — всегда есть возможность вернуться.
Еще задолго до беловежских соглашений Таджикистан, как, впрочем, и большинство национальных республик «Союза нерушимого», оказался не самым уютным местом для «русскоязычного» населения. Нет, никаких открытых проявлений вражды со стороны аборигенов Скавронские не ощущали, наоборот, все было тихо, можно сказать, благостно. Давно уже забылись и быльем поросли грязные сплетни и пересуды, сопровождавшие Надину беременность и рождение Данилки. Надя закончила университет и готовилась к поступлению в аспирантуру, мама Наташа по-прежнему работала в школе, к шестидесятилетию Антона Адамовича железнодорожное начальство отвалило юбиляру приличную денежную премию и именные часы, ЦК Таджикистана представил его к правительственной награде, правда, с этим что-то не срослось, и ограничились почетной грамотой. Сразу две республиканские газеты напечатали очерки о славном трудовом пути инженера Скавронского.
— А ты, Пират, как, не подумываешь рвать когти? — спросил Антона за рюмочкой востоковед Шура Захаров, специально прилетевший на юбилей друга из Москвы, куда он перебрался еще в середине восьмидесятых, — под крылышко почти всесильного академика Примакова. — Поверь мне, рано или поздно это придется сделать, и чем раньше — тем лучше. Очень скоро здесь будет весьма хреновато!
— Да вы, батенька, пессимист! — Антон Адамович решил перевести все в шутку.
— Я-то как раз оптимист, только хорошо информированный! — в тон ему возразил Захаров и добавил уже серьезно: — Настоятельно советую. С трудоустройством помогу. Москву не обещаю, там все схвачено, а вот в Питер, на Октябрьскую дорогу — это реально. Там сейчас заправляет мой старый кореш Коля Аксененко, он мне кое-чем обязан, так что…
— Ага, очень я там нужен, прямо с руками оторвут! А то у них своих пенсионеров не хватает! — проворчал Скавронский для порядку, хотя для себя решение уже принял.
— Что-то рановато ты на пенсию засобирался, мы еще повоюем, черт возьми!… Рэпэтэ?
Захаров разлил по рюмкам остатки дефицитного коньяка.
И то ли накаркал, то ли в воду глядел московский гость.
Жизнь как-то резко, сразу дала сбой. Колючий ветер недобрых перемен рвал в клочья привычный жизненный уклад, нагонял на сердце тревожную волну. Продукты из магазинов исчезали столь же стремительно, как росли цены на базарах, к давно привычным перебоям с водой добавились перебои с газом, электричеством, выплатой пенсий и зарплат. В глазах людей появился голодный злой блеск, они, уже не таясь, во всем винили алчную Москву, до нитки обворовавшую всю Среднюю Азию. Совсем рядом, в Ферганской долине, шли масштабные вооруженные стычки, в самом городе эхом Карабаха прокатилась волна армянских погромов. Группа деятелей национальной культуры выступила с открытым письмом, требуя положить конец «культурному геноциду и принудительной русификации». На улицах, на базарах, в чайханах люди сбивались в кучки, о чем-то оживленно переговаривались — и замолкали, завидев европейское лицо… Соседи и знакомые вдруг засобирались на родину, историческую и не очень. Танеевы — в Казань, Магалашвили — в Москву, Шпомеры — в Мюнхен, Кованько — в Хайфу, Рабиновичи — в Филадельфию. А несколько старшеклассников заявили Наташе, что больше не намерены изучать язык и литературу «оккупантов».
— Вы с Шуркой правы, — сказала она мужу после этого случая. — Надо ехать.
Переезд прошел неожиданно легко. Надежда сама удивилась тому, с какой легкостью она сумела проститься с местом, где выросла. Словно что-то подсказывало — этот период жизни пройден, нужно подвести черту…
Ленинград конца девяностого года был совсем не тот, каким он запомнился Антону в конце пятидесятых, во времена такой уже далекой молодости. Сейчас здесь было грязновато, холодновато, голодновато, но при этом начисто отсутствовало то тягостное, нутряное напряжение, предощущение взрыва, чувство завтрашней войны, последнее время не покидавшее его в теплом и солнечном Душанбе. А одно это уже перевешивало весь «негатив» — очереди, пустые прилавки, обилие грязных, пьяных, неряшливо одетых и отвратительно пахнущих людей, тесную двухкомнатную квартирку в дальнем северном районе.