Спасатель. Жди меня, и я вернусь
Шрифт:
Отношение, проявляемое этими матерыми вояками к малолетнему перебежчику, было именно таким, какого заслуживает предатель, в самый горячий момент сражения переметнувшийся на сторону противника: в меру снисходительное, с легким налетом презрения, временами чуть ли не дружеское, но без тени доверия, – кто предал однажды, предаст снова, и доверять такому человеку – значит вообще не иметь головы на плечах.
Об угоне траулера и убийстве вахтенного матроса не было сказано ни слова. Если о стычке на борту они могли не знать «в самом деле, откуда?), то молчание по поводу исчезнувшего судна казалось Женьке,
Он шел, зевая и стараясь не слишком часто спотыкаться, и уныло вспоминал, как меньше суток назад мечтал рассказать о своих приключениях московским приятелям. В голове у него уже хранился почти готовый черновик сочинения на тему «Как я провел лето». Это сочинение обещало стать хитом, прямо-таки бестселлером, но теперь о нем следовало поскорее забыть, а написанный в уме черновик вымарать целиком, порвать в клочья и выбросить, чтобы не позориться. Ну, или хотя бы изменить название «Как я провел лето» на «Как я предал друзей». Звучит жестковато, тем более что предавать он никого не собирался, но значение имеют не намерения, а дела, не планы, а результаты. Благими намерениями вымощена дорога в ад, и Женька Соколкин всего-навсего в очередной раз подтвердил справедливость этого изречения: хотел, как лучше, а вышло, как вышло, – так, что хуже не придумаешь.
За ночь погода резко переменилась, откуда-то приползли плотные тучи и, словно остров являлся конечным пунктом их маршрута, неподвижно зависли над ним, накрыв влажным серым одеялом. То и дело начинал моросить скучный мелкий дождик – с виду несерьезный, он каким-то образом ухитрился в два счета промочить одежду насквозь, до самого тела. В Рыбьих Костях стало еще хуже, потому что мокрые кроны деревьев щедро делились с путниками скопившимися в них излишками воды, при малейшем прикосновении сбрасывая на головы целые каскады крупных холодных капель.
– Строго на восток через Рыбьи Кости, – бормотал, глядя на заключенную в прозрачный полиэтилен, сто раз намокшую и высохшую, изрядно обветшалую, но по-прежнему легко читаемую копию карты, Шар, которого Женька про себя до сих пор называл Оранжевым. – Коробкин Хобот, Коробкин Хобот… Знать бы, что это такое!
Идущий впереди боец поднял руку, подавая сигнал, и колонна остановилась – разом, на полушаге, так, что задумавшийся Женька едва не въехал головой в спину своему конвоиру. Посмотрев вперед, для чего пришлось сделать шаг вправо и, наклонившись вбок, вытянуть шею, он увидел торчащий из густого кустарника покатый бок чего-то металлического, ржавого – судя по остаткам камуфляжной раскраски, чего-то военного.
Шар спрятал карту в планшет и, обогнав колонну, осторожно приблизился к этой штуковине. Похрустев ветками, он обошел ее со всех сторон, а затем, снова появившись в поле зрения, призывно махнул рукой: все сюда!
Ржавая штуковина при ближайшем рассмотрении
– Вот, к примеру, на Филиппинах, – раздумчиво сказал кто-то, – весь этот японский металлолом, прямо как тут, стоит, где его бросили. Пушки, танки, самолеты разбитые – все гниет потихонечку прямо на пляжах, под пальмами… Я по «ящику» видал. В натуре впечатляет.
– Разговорчики, – рассеянно прервал эту тираду Шар. Он снова достал карту, заглянул в нее и повернулся к Кувалде. – Вот тебе и Коробка, – добавил он, легонько похлопав ладонью по мокрой ржавой броне. – Значит, нам туда.
Он кивнул подбородком в направлении, которое указывал свернутый набок тонкий хобот орудийного ствола. Там не было ничего, кроме очередного пологого склона, поросшего непролазным стелющимся кустарником, из которого тут и там выступали растрескавшиеся, крошащиеся каменные лбы.
«Как все просто, – с тоской, которая со вчерашнего вечера являлась привычным фоном его существования, подумал Женька Соколкин. – Танк на жаргоне военных – коробка. Если это вспомнить, то догадаться, что Коробкин Хобот – это танковая пушка, ничего не стоит. А мы-то головы ломали! Интересно, зачем японцы притащили сюда танк?»
– Перекур, – скомандовал Шар. – Можно оправиться.
Он первым выполнил свою команду, закурив и приняв позу небезызвестного мальчика, рельефным изображением которого некоторые люди до сих пор украшают двери туалетов у себя в квартирах.
– Послушай, парень, – не прерывая своего важного занятия, обратился он к Женьке, – а может, ты все-таки в курсе, куда твои приятели слиняли? Если да, лучше сразу скажи. Ты пойми: если они устроят засаду и начнут в нас из кустов шмалять, тебе тоже перепадет. Пуля – она ведь не разбирает, кто свой, кто чужой. Ей, что старый, что малый – все едино…
Женька вдруг заметил, что его собеседник мочится на выглядывающий из земли человеческий череп, и торопливо отвел взгляд.
– Да не в курсе я, – сердито ответил он. – Говорю же: нашел подземный ход, хотел посмотреть, нет ли там тропы, и нечаянно сорвался со скалы. Еле-еле обратно на сушу выкарабкался. Я думал, раз вы на КНП, значит, их всех перебили…
Боец, к портупее которого был пришвартован пленник, при этих словах как-то странно ухмыльнулся. Женька его помнил: это был тот самый таксист, который дважды привозил Оранжевого в пансионат и помогал якобы парализованной старухе сначала выбраться из машины, а потом снова в нее погрузиться.
– Нет, – застегивая ширинку, задумчиво произнес Шар, – не всех. Они ушли тем самым подземным ходом. И тропу за собой взорвали. И бойцы, которых я оставил охранять нашу посудину, не отвечают на радиовызовы. Получается, твои приятели нас провели, оставили с носом. Без корабля нам отсюда не уйти – хоть с добычей, хоть с пустыми руками, все равно не уйти.
«Ну и дела, – подумал Женька. – Выходит, я опять наломал дров. Если бы я не увел из бухты траулер, он бы сейчас был у наших. Но откуда мне было знать?»