Спасение челюскинцев
Шрифт:
Ляпидевский почти ежедневно, если позволяла погода, производил или пытался произвести контрольные облеты аэропланов, малопригодных для полетов на Севере. И обнаруживал всякий раз какие-то неполадки: то затрясет мотор, то приборы откажут, то давление масла упадет, то трубопровод замерзнет.
Промерзнув насквозь на бодрящем ветерке аэродрома, а потом в открытой кабине, Анатолий Васильевич буквально с ног валился. Но казалось, что он не ведает усталости. Ведь настоящий казак прежде умрет, чем покажет слабость.
С Арктикой он знакомился не по учебнику. Он уже знал, что такое запуск мотора в мороз, когда нет обогревателя. Знал, как замерзает масло в трубопроводе. Знал, как трудно увидеть с воздуха неровности «аэродрома», особенно в светлые сумерки, когда нет теней. И каждый день приносил ему все новый и новый урок жизни на Севере. Каждый из которых мог бы стать и последним в его жизни.
— Да, с такой матчастью не соскучишься, — улыбался Ляпидевский и принимался отдирать со щек отмороженную кожу. — Я думаю, нам надо сшить на маслобаки тулупы из оленьего меха. А трубопроводы чем-то утеплить. Чем?
Анатолий Васильевич и его механик задумались: в самом деле, чем?
Положение «Челюскина» делалось день ото дня все более тяжелым. Ляпидевскому было предписано при первой же возможности отыскать судно и забрать на материк женщин и детей.
Были уже совершены десятки полетов в сторону моря, но всякий раз приходилось возвращаться или из-за плохой погоды, или из-за отказа техники, которая никак не хотела работать на морозе.
Ляпидевский злился. Более того, он считал свое бездействие преступным. Однажды он так и сказал своему механику Руновскому:
— Я чувствую себя преступником оттого, что не могу долететь до «Челюскина».
— Но ведь мы делаем все, что в наших силах, и даже сверх того, — возразил тот.
— Оно, конечно, так. Наши обмороженные лики служат как бы доказательством нашей деятельности. Но все это, в сущности, никого не интересует. От нас ждут не «напряжения всех сил», а дела. Как заставить матчасть работать бесперебойно? И светлого времени в обрез. В темноте при минус сорока пока еще никто не садился на лед. Даже сам Молоков, Галышев и Водопьянов.
— Может быть, челюскинцы пробьются?
— Может, и пробьются. Но нам надо быть наготове. Хорошо бы перебраться к ним поближе, в поселок Уэлен.
— Хорошо бы, — согласился механик. — Пойдем тогда на матчасть ероплана гайки крутить.
Наконец, удалось вылететь в Уэлен.
Это был первый удачный полет.
Как только утихло — стоял прозрачный день, моторы удалось запустить засветло — Ляпидевский вылетел из Уэлена в район «Челюскина». И тут вспомнил, что оставил свою меховую самодельную маску на культбазе. Терять драгоценное, столь ограниченное светлое время не хотелось, и он решил лететь без маски.
Холодный воздух обжигал лицо, ресницы покрылись инеем даже под очками. Ляпидевский моргал, таращил глаза и почти ничего не видел: ресницы склеивались и даже как будто поскрипывали. Он приложил к лицу перчатку, но ее тут же вырвало набегающим потоком и унесло за борт. Голыми руками особенно не поработаешь, но Ляпидевский решил лететь дальше. И полетел бы, да левый мотор стал давать перебои.
Стиснув зубы, проклиная мороз, Арктику, климат, авиационную технику и собственную забывчивость, он повел самолет назад в «аэропорт» вылета.
Но еще большими проклятьями он разразился из-за баллонов, в которых кончился сжатый воздух, необходимый для запуска двигателей. Без сжатого воздуха самолеты превращались в музейные экспонаты.
Ляпидевский пошел к врачу, попросил забинтовать обмороженное и уже начавшее кровоточить лицо и в тот же день поехал на собаках назад, в бухту Провидения, где еще были баллоны. Правильнее скажем, не поехал, а его повезли.
Вот тут-то, в пути, он впервые по-настоящему познакомился и подружился с чукчами.
Он окончательно разболелся в пути, что не мешало ему, однако, сверять свой маршрут с летной картой и делать отметки: «Здесь надо иметь в виду сопку», «Тут нет ни единого места, где можно было бы не разбиться при посадке».
Даже будучи больным, он соблюдал все правила хорошего тона, принятые на Чукотке. Промерзнув насквозь и едва не теряя сознание, он не стремился тотчас в тепло, а начинал беседу у входа в ярангу — так принято. Разумеется, трудно назвать разговором те несколько русских и английских слов (береговые чукчи умеют объясняться по-английски) и рисунки на снежном насте, сделанные ножом. И в то время, пока шла беседа, Ляпидевский слышал, как внутри жилища спешно наводили порядок: что-то убирали, подметали пол.
Понимая, что в яранге уже готовы к приему гостя, он нырял под рэтэм — покрышку. Хозяева выражали высшую степень удивления и радости, хотя прекрасно знали, что гость у яранги, и произносили свое приветствие:
— Еттык! (Пришел!)
И Ляпидевский отвечал на чистейшем чукотском языке:
— И-и. (Да.)
Со временем он оценил чукотское приветствие, когда первым здоровается не гость, а хозяин: ведь гость может растеряться и не сразу сообразить, что сказать. И тут хозяин или хозяйка произносят свое «еттык» с оттенком доброжелательности и радости.
При рукопожатии следовало неизменное: «Каккумэй!» — возглас радостного удивления. Надо думать, что удивление всегда бывало искренним, так как не каждый день увидишь нового человека да еще и с забинтованным лицом.
Собачий поход длился неделю.
В бухте Провидения, несмотря на усталость и болезнь, Ляпидевский приступил сразу же к подготовке второго самолета. Он рассчитывал перегнать и этот самолет поближе к «Челюскину» и на нем же перевезти в Уэлен баллоны.
В пустой железной бочке из-под бензина он вырубил зубилом квадратную дыру. Этот квадратный кусок пошел на дверцу. Дверцу навесил на петли, отодранные от чемодана. На полученную таким образом «печь» поставил другую бочку, а в верхнюю бочку положил лед. Так был сооружен титан для подогрева воды. Мотор на АНТ-4 был, к сожалению, водяного охлаждения и требовал воды, которую на Чукотке зимой добыть не так уж и просто.