Спасенное сокровище
Шрифт:
— Что он сейчас сказал?
— Не знаю.
— Ты что, спишь? Слушай же, дружище!
Но голос звучал так тихо, что ничего нельзя было разобрать. На этот раз Брозовский потерял свое обычное терпение, он нервничал и ругался, пытаясь снова настроить приемник. Вот, поймал… Кто это говорит?
— Наконец после долгих скитаний по разным странам я попал в Испанию. Теперь я вместе со своими товарищами сражаюсь в рядах интернациональной бригады.
— Похоже, что это его голос… — прошептал Брозовский.
— И с какими товарищами! Мы часто не понимаем друг друга. На свете столько языков! Но во время боя или ночью, на привале, когда мы поем песни, мы все чувствуем одно и то же. Мы одна большая семья, мы братья. И наш девиз: «No pasaran! Фашисты не пройдут!» Знаете ли вы что-нибудь об Отто? Жив ли он? Я так много думаю о вас, о моем Гербштедте…
Брозовский и Геллер переглянулись.
— Дорогие товарищи, вы меня слышите? Если слышите, то передайте привет моей жене и маленькой Соне. До свидания, товарищи! Салют! Не забывайте вашего Вальтера.
Август вынул из кармана измятый кисет и начал свертывать папиросу. Его пальцы дрожали.
— Да, — сказал он, — вот Вальтер и стал человеком. — В голосе его звучала нежность.
— Об этом должна узнать не только его жена! — У Отто Брозовского на лбу запылал шрам. — Об этом должны узнать все!
Кулинарные рецепты доктора Эткера
Брозовские ужинали. Минна намазывала мужу толстые ломти хлеба, выскребая из банки последние остатки ливерной колбасы. Отто, погруженный в размышления, отщипывал от хлеба маленькие кусочки и потихоньку бросал их под стол. Там сидел старый черный кот Бимбо. Он хватал их, облизывался и царапал передними лапами штанину своего щедрого хозяина.
— Будешь ты есть сам?
От проницательного взгляда матушки Брозовской ничего не скроешь.
— Этого еще недоставало! Этот старый лентяй жиреет с каждым днем, а ты все худеешь. Ни один костюм тебе уже не годится. — Она встала и схватила мурлыкавшего кота: — Убирайся-ка отсюда!
Бимбо жалобно мяукает за дверью. Брозовскому ничего не остается, как самому доесть свой хлеб. Но кусок застревает у него в горле. Ему не до еды.
— Отто! — окликает его жена таинственным голосом.
— Что? — рассеянно отзывается Брозовский.
— Вальтер в Испании, да?
— В Испании? С чего ты взяла?
— Мне рассказала жена Кюммеля, а она узнала от мужа.
— А-а-а, — протянул Брозовский. — А он откуда знает?
— Слышал на руднике. — Она взглянула на Отто и лукаво улыбнулась. — Ты же это знаешь лучше меня.
Тот и бровью не повел.
— Смотри-ка, Вальтер в Испании, — задумчиво покачал он головой. — Хорошо, если бы это было так. Правда, мать?
Она погладила его жилистую руку:
— Это было бы прекрасно. Он ведь такой вспыльчивый, нетерпеливый, но теперь-то уж наверняка ни одного патрона не израсходует зря.
Отто Брозовский кивнул. Потом мягко высвободил руку и встал. Он достал из угла маленький черный чемоданчик и начал складывать в него свои инструменты: отвертки, плоскогубцы, проволоку, несколько новых радиоламп, которые он тщательно завернул в бумагу.
— Что ты собираешься делать со всем этим барахлом? — удивленно спросила жена.
— Я обещал приятелю починить ему в воскресенье приемник. Придется к нему съездить. Достань-ка мне мой парадный костюм.
Брозовская едва заметно покачала головой. С тяжелым сердцем она поднялась по лестнице в спальню и достала из шкафа костюм. Заметив на рукаве пятно, она принялась его отчищать. Слезы застилали ей глаза. Она понимала, что Отто уходит не для того, чтобы чинить чей-то приемник.
Он поцеловал ее на прощание:
— Завтра к вечеру я вернусь, мать.
Брозовский открыл уже дверь, чтобы выйти, как вдруг быстро вернулся в сени и тихо прикрыл ее.
Недалеко от дома стояли Шмидт и Шиле. Они оживленно разговаривали и не догадывались, что тот, о ком шла речь, прячется сейчас за дверью, чтобы не привлекать к себе внимания.
— Странный он все-таки малый, — говорил Шмидт. — Его теперь вовсе не видно и не слышно, будто он никогда и из дому не выходит.
— Тише воды, ниже травы, — подтвердил Шиле. — Мы его сломали раз и навсегда.
— Вы думаете?
— Разумеется. Он уже коммунизмом сыт по горло. А насчет того, чтобы раздавать листовки или еще там что-нибудь такое, так об этом и речи нет. На таких вещах он уже себе пальцы пообжигал. Как это говорится? — Шиле ухмыльнулся во весь рот: — «Обожжешься на молоке, на воду дуешь». Вы же знаете, я никогда не ошибаюсь.
— Хорошо, если так, — с сомнением сказал Шмидт.
— Головой ручаюсь! С Красным фронтом покончено. Раз и навсегда.
Они распрощались и разошлись в разные стороны.
Брозовский вышел из дома. На нем был темный костюм и серая шляпа, в руках маленький черный чемоданчик. Он и правда был похож на мастера, отправляющегося по вызову. Ему нужно было попасть в Галле, но он прошел мимо гербштедтского вокзала — ведь кондуктор, если бы его потом спросили в гестапо, мог сказать: «Брозовский? Да, я его здесь видел. Он уехал в субботу поездом в двадцать часов четыре минуты. Билет у него был до Галле».
Нет, садиться на поезд в Гербштедте было опасно.
И Брозовский отправился пешком. Ночь была мягкая, высоко в небе над полями и терриконами ласково мерцали звезды. Прямо над терриконом рудника «Вицтум» стояла Большая Медведица. И все вокруг казалось таким мирным, спокойным и прекрасным.
Но Брозовского не покидала тревога. Страшные картины концлагеря вставали перед глазами.
Каждый шаг приближал его к опасности. Но он не колебался, ему и в голову не приходило повернуть назад. Чувство солидарности было сильнее страха. «Я не одинок, — думал он. — У меня есть товарищи, их много, их тысячи. Все мы идем дорогой партии. Мы не знаем друг друга, но мы вместе. И это дает нам силы для борьбы».