Спектроскоп души
Шрифт:
– Сегодня утром, – уточнил вассал, – он миновал владения вашего высокородного кузена графа Конрада из Швинкенфельса. Ваша светлость сам понимает, что у странника не осталось ничего, кроме нескольких мелких швейцарских медных монет.
– Ох, уж этот мой достойный кузен Конрад! – с чувством воскликнул барон. – Это одно из самых больших несчастий в моей жизни, что я живу с подветренной стороны от Швинкенфельса. Но этого богомольца вы, конечно, освободили от его медяшек?
– Мой господин, – с извиняющейся улыбкой ответил сенешаль, – стоило ли отбирать такие крохи?
– Послушай, душа моя, – рявкнул барон, – не зли меня! Монету – и не стоит отбирать? Дело не в ее стоимости. Его надо выпотрошить из-за принципа. Понял, тупица?
Сенешаль низко склонил голову и пробормотал извинения. Одновременно с этим он откупорил двадцать первую бутылку.
– Если хочешь сохранить мое доверие и собственную жалкую шкуру, – уже не так гневно, но все еще сурово продолжал барон, – никогда ни на волос не отступай от принципа из-за очевидной незначительности трофеев. Ответственное отношение к любой мелочи является одним из фундаментальных элементов успешной карьеры… Да, по сути, оно лежит в основе всей политической экономии.
Вылетевшая из двадцать второй бутылки пробка подчеркнула значимость этого утверждения.
– Однако, – немного успокоившись, продолжал барон, – сегодня не тот день, чтобы так уж мелочиться. Четверо! И все мальчишки! Это торжественный день для Вайнштайна. Открой две оставшиеся бутылки, сенешаль, и приведи сюда этого богомольного скитальца. Мне охота самому с ним позабавиться.
II
Сквозь призму двадцати с лишним выпитых бароном бутылок странник казался пожилым человеком – никак не меньше восьмидесяти. На нем был надет поношенный серый плащ, в руке он держал посох паломника и выглядел безвредным старичком, скроенным по стандартным лекалам и не заслуживающим даже мимолетного внимания. Барон пожалел, что послал за ним, но как человек неизменно вежливый, когда его не охватывал гнев, предложил страннику сесть и самолично наполнил для него бокал вином кометы.
Почтительно, но не угодливо поклонившись, пилигрим взял бокал и критически попробовал вино на вкус. Потом дрожащей рукой поднял бокал, посмотрел его на свет и еще раз пригубил вино. Видимо, дегустация доставила ему полное удовлетворение, и он погладил свою длинную седую бороду.
– Похоже, вы знаток. И как ваше нёбо? Одобрило? – произнес барон, щурясь на портрет, изображающий в полный рост одного из его предков.
– Вполне приличное вино, – ответил пилигрим. – Правда, из-за слишком долгого хранения приобрело немного слащавый привкус. Судя по букету и насыщенности, я бы сказал, что это урожай 1304 года, выращенный на крутых склонах к юго-юго-востоку от замка, на развилке двух тропок, ведущих под гору. Солнечные лучи, отражаясь от башенных турелей, придают особое качество растениям на этом конкретном месте. Но ваши подлые слуги поместили бутылку не на ту сторону подвала. Ее надо было поставить на сухой стороне, вблизи от места, где ваш доблестный прародитель Сигизмунд фон Вайнштайн по прозвищу «Волосатая рука», замуровал свою третью жену, готовясь жениться в четвертый раз.
Барон в изумлении уставился на своего гостя.
– Клянусь жизнью! – проговорил он. – Кажется, вы знакомы со всеми ходами и выходами в этом сооружении.
– Конечно, – отозвался странник, неторопливо прихлебывая вино. – И это вполне естественно, потому что я прожил под этой крышей более шестидесяти лет и знаю здесь каждый закоулок. Дело в том, что я сам фон Вайнштайн.
Барон перекрестился и отодвинул кресло чуть дальше от бутылок и странника.
– Нет-нет! – засмеялся пилигрим. – Не бойтесь. Я знаю, что в каждом порядочном замке есть свой праотеческий призрак, но мои плоть и кровь настоящие. Я был хозяином Вайнштайна до того дня двенадцать лет назад, когда уехал в арабские школы изучать метафизику. А потом проклятые крючкотворы сумели лишить меня права собственности. Да взять хотя бы этот зал – я знаю его с младенчества! Вон у того камина я в детстве любил греть ноги. А вон в те латы я забирался шестилетним мальчишкой и прятался там, а моя благочестивая матушка – упокой, Господи, ее душу! – стоя поблизости, умирала от страха. Кажется, все это было только вчера. Вон на стене висит острый двуручный меч нашего предка Франца Одноухого, которым я отрезал усы у своего захмелевшего отца, который дремал тут перед двадцатью бутылками. А это тот самый шлем… Впрочем, эти воспоминания, наверно, вам надоели. Уж простите болтливость старику, который пришел сюда, чтобы навестить дом своего детства и лучших дней жизни.
Барон потер рукой лоб.
– Я сам прожил в этом замке полвека, – сказал он, – и неплохо знаком с историей моих непосредственных предков. Но не могу сказать, что когда-либо имел удовольствие с вами познакомиться. Тем не менее, позвольте мне снова наполнить ваш бокал.
– Здесь вообще хорошее вино, – сказал пилигрим, протягивая свой бокал. – Исключая, возможно, урожай 1392 года, когда виноград…
Барон уставился на гостя.
– Виноград 1392 года, – сухо прервал он его, – созреет только через сорок лет. Вы пожилой человек, мой друг, и ваши мысли путаются.
– Простите меня, достопочтенный хозяин, – спокойно ответил пилигрим. – Вино урожая 1392 года уже сорок лет как хранится в погребе. У вас плохая память на даты.
– Тогда какой сейчас, по-вашему, год? – резко спросил барон.
– Судя по календарям, звездам, предшествующим годам и общему согласию, сейчас 1433 год нашей эры.
– Клянусь душой и надеждой на спасение, – выкрикнул барон, – сейчас 1352 год нашей эры!
– Здесь какое-то недоразумение, – заметил почтенный странник. – Я родился именно в 1352 году, в том году, когда турки вторглись в Европу.
– Благодарение небесам, никакие турки в Европу не вторгались, – вновь обретая самоконтроль, ответил «Старина двадцать бутылок». – Вы или чародей, или злоумышленник. В обоих случаях я прикажу вас схватить и четвертовать, как только мы допьем эту бутылку. Прошу вас, продолжайте ваши интересные воспоминания и пейте вино вволю.
– Я никогда не занимался колдовством, – спокойно ответил пилигрим. – Что же касается злых умыслов, то вглядитесь внимательнее в мое лицо. Вы не узнаете фамильный нос, короткий, широкий и ярко окрашенный? А как насчет трех горизонтальных и двух диагональных морщин у меня на лбу? Точно такие же я вижу и на вашем. А разве мои челюсти не такие же, как у всех Вайнштайнов? Приглядитесь получше. Я требую справедливого расследования.
– Да, вы чертовски похожи на нас, – признал барон.
– Я был самым юным из четверни, – продолжал странник. – Трое моих братьев были хилыми и болезненными, так что вскоре после рождения умерли. Ребенком я был кумиром своего бедного отца, у которого были свойства, достойные уважительного упоминания, хотя он и был старым беспробудным пьяницей и бессовестным вором.
Барон содрогнулся.
– Его прозвали «Старина двадцать бутылок». Но по моему беспристрастному мнению, основанному на воспоминаниях, прозвище «Старина сорок бутылок» было бы ближе к истине.
– Вранье! – заорал барон. – Больше двадцати бутылок я выпиваю очень редко.
– Что же касается его репутации в обществе, – не обратив внимания на слова хозяина, продолжал пилигрим, – то должен признаться, что она было хуже некуда. Он наводил ужас на порядочных людей на многие мили вокруг. Право собственности по соседству с ним было совершенно беззащитно, потому что жадность моего горячо оплакиваемого мною родителя не знала границ. Но никто не осмеливался жаловаться вслух, так как жизнь людей была защищена ничуть не больше, чем дукаты или овцы. Ох, как все ненавидели его вместе с его слугами, как горячо проклинали за спиной! До сих пор хорошо помню, как меня, четырнадцатилетнего, – должно быть, это было в 66-м году, в том году, когда турки оккупировали Адрианополь, – как меня зазвал к себе долговязый Хуго, мельник, и сказал: «Парень, у тебя красивый прямой нос». Я выпрямился и ответил: «Да, Хуго, у меня красивый нос». Насмешливо ухмыльнувшись, Хуго уточнил: «Прямой и крепкий?» – «Достаточно прямой и достаточно крепкий, это точно, – ответил я. – А почему вы задаете такие глупые вопросы?» – «Ну-ну, парень, – сказал Хуго, отвернувшись, – ты лучше не спускай с него глаз, когда твой отец мается от безделья. А то вдруг ему вздумается за неимением лучшего трофея присвоить нос собственного сына».