Сперматозоиды
Шрифт:
– Я уже обо всём договорилась.
– Ты, может быть, съешь что-нибудь? – спрашивает, помявшись. – Забыла, вижу по тебе, опять забыла, что есть надо. Давай я приготовлю. Вроде, что-то было. – Обрадовавшись необходимости о ком-то заботиться, уходит на кухню, игнорируя мои вялые возражения. Я переключила внимание на практические вопросы. Она, чего доброго, переключит внимание на практическую заботу обо мне.
Синхронизирую телефон с колонкой. Включаю музыку. Беру планшет. Беру лист. Беру карандаш. Думаю о Будде. Начинаю рисовать. Получается мама.
Смотрю на неё, из меня вышедшую, как из неё, когда-то, я. Изогнутые брови, благородное три четверти, овал лица правильный, а глаза, как у меня, в кругах, а круги эти, глазницы, вот-вот провалятся, и не будет ни глаз её, ни губ. Одна недвижимость осталась, дома больше нет у меня, мама была им. Смотрю минут пять, не отрываясь. Мембрана,
Легче не становится. Становится хуже. Корабль, давший течь, непременно утонет, если сразу его не залатать. "Успокойся", приказываю себе и для пущей убедительности въезжаю этой, расклеенной, себе по лицу, как Лида накануне. Толку нет. Слёзы обратно не вкатываются. Мама обратно не вкатывается, на каталке. "Она в морге, – с ужасом сознаю я, не как модель, абстракцию, часть проблемы, сознаю не головой, а вся. – Она в морге, и её там, перед тем, как вручить мне свидетельство, вскрывали". Теперь меня, за вслипами, ещё и тошнит. Говорю себе: от голода. Говорю себе: птицы нет. Птица есть. Птица ест.
***
Из кухни – голос сестры. Вытираю лицо футболкой, снимаю её в стирку, надеваю домашнюю. Мама готовить не любила, чаще заказывала еду на дом или набивала морозилку полуфабрикатами. Еда не входила в сферу её интересов. Не вкус входил, но запах. Она прекрасно разбиралась в ароматах, знала, что успокаивает, что приводит в тонус, что настраивает на мечтательный лад. В её комнате, в сиреневых стенах, всё время жглись индийские палочки. Как-то призналась мне, что мужчин тоже подбирает по запаху, особому, неуловимому для большинства запаху гормона андростенола. Запах этот можно ощущать не дольше года, влечение растворяется вместе с ним, и, вуаля, пост сдал, пост принял, у нас новый, благоухающий, по её мнению, отчим. Женщины, чьи рецепторы столь чувствительны к андростенолу, на порядок темпераментнее остальных. Им всё равно на возраст, внешность и статус избранника. Главное… А, кстати, я вспомнила, как называются те летучие вещества, которые у меня к Венцу. Копулины, естественные стимуляторы эрекции. Мало того, что при их выработке встаёт, во время секса они провоцируют приток крови к члену и прямо-таки юношескую эрекцию. Вырабатываются в состоянии влюблённости. Срок действия – от полугода до трёх. Ещё есть феромоны, летучие стероиды. Их считывают вомеры, крошечые углубления в носу, называемые иногда "нулевым нервом", на расстоянии сорока сантиметров. Срок действия – год-два. Я думаю о сексе и недолгосрочности влечения людей друг к другу. Я думаю о хрупкости эмоциональных связей. Я думаю о бренности бытия и выходе из колеса перерождений. От частного к общему. Проблема жизни, она не моя личная проблема, а проблема вообще, и думаю я о ней не на уровне отдельной личности, а глобально, от личности своей отделяясь. Проблема жизни включает в себя смерть. Я отдельно от смерти потому, что думаю о ней. Она – объект. Танатос лежит у меня под ножом.
– Иду, – отвечаю Лиде. Глаза, вытекшие на подбородок, мне, не без труда, но удалось вернуть обратно.
***
Телефон продолжает звонить. Мои ребята: татуировщики, артисты, рок-музыканты, блогеры, тематики разных тем, из разных городов, неповторимые в ебанутости своей. Большей частью мальчики. Звонят, спрашивают: Женёк, как ты, может, помощь нужна? Нет, отвечаю, всё идёт по плану, спасибо, имя рек. Сестре тоже звонят. В горе и в радости про нас вспоминают, в спокойствии – реже. Кусок в горло не лезет, пью кофе, мучаю яичницу. Никто не разговаривает. Тихо, как в склепе. Звонок ломает тишину. Лида берёт трубку. “Нет, да, нет, да, – звон вилки, – я спрошу, подожди”.
– Ничего, если Венц зайдёт? Он ненадолго, – обращается ко мне, прикрыв микрофон.
– Не верю, что ему больше некому вставить. – Обидная фраза, необдуманная. Ляпнув, жалею. – Извини. Ничего, пусть приходит. Это я по себе сужу. Ты же знаешь. – Моргает, сделав вид, что не оскорбилась. Ничегошеньки она не знает.
Мы с Венцем познакомились в гей-клубе. Меня вытащили друзья, из которых, собственно, геев было полтора человека. Пойдём, говорят, развеемся, ну, пойдём. Приехали, пропустили свои фейсы через контроль. Я, не особо прикидываясь, сошла за лесбиянку. Не крашусь, глаза, как блюдца, платье короткое, но широкое, похоже на балахон, и с тяжёлой обувью, как я люблю. Сама щуплая, полторашка в дредах. Натуральный хоббит, особенно на фоне парней. Вошли мы, представляя собой зрелище довольно странное. Я и полчеловека, то есть Паша, бисексуал, оглядываемся по сторонам. Гей, Вадик, уверенно, от бедра, идёт к стойке, и натурал, Андрей, внезапно идёт за ним, воскликнув: "О, какие люди!" Я аж прикурила. Потом вспомнила, что Андрей здесь работал, и приветствовал своего бывшего сменщика, бармена. Бармен как глянул, так у меня вся душа в пятки упала. "Да ну нахуй, – подумала я, – что за дьявольщина". Ничего подобного раньше не случалось: смотрит человек, и – до костей. Обычно ведь как, знакомишься, и сразу понимаешь,
От неожиданности я напилась. Танцевала с девочками, с одной чуть было ни закрылась в туалете. Она была не против. Против была я. Вадик, муза моя голубоглазая, тоже танцевал, но Вадик, в отличие от меня, закрылся. Паша, играя мускулами, размахивая олдфэшеном, общался направо и налево. Андрей, старательно маскируя свою натуральность очками и маньячным видом, пил, разговаривая с девушкой-трансом. У него профессиональный интерес. Подрабатывал он тут недолго, для практики. Стойка выпустила сексолога. Мой друг-сексолог и мой друг Андрюха – один человек. Стойка не выпустила ни черноголового Пана с проявленным сатириазисом, ни меня, нимфочку, уколотую в мозг. Иногда кажется, что мы с Венцем – один человек, с диссоциативным расстройством. Венц работал. Я подсела к Венцу. "Привет", – говорю, а коленки ватные. Он, на минуточку, мне всё это время наливал. "Ну, привет, – ему раз улыбнуться, а у меня брюшина вспорота, – Божена. Где ты так танцевать научилась?" "Нигде, – отвечаю, – сама. Я художник. Танец – тот же рисунок, только всем телом". "Тогда секс – тоже рисунок", – отвечает и перемещается вдоль стойки, делает заказ. "Нет, – говорю, – секс – это уже картина. На которой – всё, что в данный момент происходит внутри каждого из участников". "А ты, вижу, шаришь, – усмехается, – и чего ты, как, по девочкам?" "Я по ситуации, – выдаю, – по состоянию и настроению. Яжхудожник, ну ты чо", – художник, может, и ничо, зато юморист не очень. Потом мы говорили о гендере, Карле Юнге, архетипических соответствиях, полигамии, проституции, древней Греции и наркоте. В клубе. Перекрикивая музыку. Перемещаясь вдоль стойки. "Ты не воспринимаешь себя, как девушку, – диагностировал Венц, – и очень напрасно. Потенциал убиваешь". Я, окосевшая от коктейлей, была готова воскресить потенциал прямо там, под стойкой. Вместо этого возразила, что я теоретик, что меня привлекает, скорее, не само действие, а новый опыт, что сам по себе секс менее интересен, чем поток сублимированного либидо. "Зря ты так думаешь, – усмехнулся Венц, – в тебе, как и во мне, заряда столько, что хоть всех тут перееби, ещё остается. Другое дело – фактор новизны. Интересно то, чего ещё не было, тут я с тобой согласен". Я указала на его самоуверенность. Фрейд из угла орал про мой комплекс кастрации. Я послала Фрейда за звёздочкой. Паша разлил свой виски на мальчика и не придумал ничего лучше, как познакомить его со всеми нами. Паша присутствовал, поэтому послать его не удалось. Мы, с мальчиком и Андреевским трансом, сели за столик. Вадик вернулся, довольный, тоже с мальчиком. Мы начали играть в карты на желания (действительно, а чем ещё заниматься, в гей-клубе-то). Венц, из-за стойки, поглядывал на меня. Я, из-за градуса, на него. Желание было сильным. Номер у меня в итоге попросил он. Подошёл и попросил, невзирая ни на каких мальчиков. Я написала цифры на салфетке. Он позвонил сразу, как мы вышли из клуба. Искал встречи. Я сказала: работаю, извини. Заходи в студию, если хочешь. Ночь звенела по-доброму, колокольчиками. Я улыбалась, пока Андрей развозил нас по домам. Улыбалась дома, ма… ме. Вспоминаю, чтобы не думать о маме. Думаю о маме. Нет, реветь нельзя. Можно есть. Есть не хочется. Хочется реветь.
Что там было? Что-то было. На следующий день он и вправду заехал в студию. Сел в кресло, взял каталог с моими работами, листает. То на них, то на меня. В смысле, смотрит. У меня в руке машинка, на мне – плюсовые очки (лёгкая дальнозоркость), передо мной – рука в трансфере, контура забиты наполовину. Портрет в реализме, много мелких линий, кожа тонюсенькая, надо постоянно следить за глубиной и мощностью, зазевалась – будет шрам. Отвлекаться нельзя. Прошу Катюшу, администратора, сделать молодому человеку кофе. О том, что у меня как минимум трёхчасовой сеанс, молодой человек предупреждён. Просмотрел каталог, поглазел на Катюшу, отвлёк меня заявлением: “Напомни потом, насчёт твоих рисунков, кое-что скажу”. Дима, владелец студии и ведущий мастер, вошёл в студию, навёл фокус на меня, мастерящую, разулыбался, увидел Венца, поздоровался и позвал его в админку, поговорить. Они, оказывается были знакомы. Похоже, все мои знакомые были с ним знакомы. С Димой Венц завис ненадолго. Сказал мне: “Освободишься, набирай, погуляем”, – и утёк. Дима подошёл, посмотрел, как я работаю, мы перекинулись парой фраз насчёт пигмента. Он спросил, давно ли я знаю Венца. Я сказала: с ночи. Поняв, что сказала, пояснила: познакомились в клубе, разобщались, ничего такого. Дима сказал: понятно. Посоветовал иглу для закраса. Ушёл в админку. Запись у него стояла через полчаса.
Конец ознакомительного фрагмента.