Сплетающие сеть
Шрифт:
Я перебрался в деревню осенью, по замерзшей земле. Мне не хотелось полностью лишиться городского комфорта, потому я привез с собой холодильник, кофеварку, газовую печку с четырьмя баллонами, разнообразные кухонные принадлежности, а также добротную мебель с кроватью, диваном и двумя креслами.
Нанятая мною бригада строителей за три недели превратила крестьянскую избу в шикарное бунгало с камином, ванной и туалетом – чего-чего, а денег у меня хватало. Вода подавалась насосом из колодца, а нагревалась малогабаритным, но мощным, электрическим котлом.
Не
Русскую печь я оставил, лишь отделал ее изразцами. Однако внешне моя изба не претерпела никаких изменений.
Удивительно, но по истечению десяти месяцев жизни на природе я, в конце концов, перестал тяготиться одиночеством. (Если быть точным – относительным одиночеством). Когда я решился на этот шаг, меня долго мучили сомнения. И главное – смогу ли?
Вся моя прежняя жизнь была сплошной гонкой на выживание в толпе себе подобных, суетой сует. Я это понял чересчур поздно – когда ничего исправить или изменить уже было невозможно. И когда на службе меня мягко и деликатно попросили подать в отставку, я принял это известие с облегчением.
Все. Точка. Нужно начинать жизнь с чистого листа. Когда это происходит в двадцать пять – тридцать лет, будущее видится если и не в лазурных тонах, то, по меньшей мере, вполне приемлемым. В эти годы молодой человек практически не задумывается о конечности своего бытия.
Но когда тебе под сорок и в сырую погоду прихватывает поясницу или начинают ныть старые шрамы, а тебе даже некому поплакаться в жилетку, то поневоле появляются мысли, весьма далекие от радужных.
Человек привыкает к стабильности, – какая бы она ни была – и с настороженностью относится к любым переменам в своей судьбе. Его пугает неопределенность, даже если ему обещаны золотые горы.
Мне золотые горы никто не обещал. Мало того – от меня избавились, как от ненужного балласта. Так что повод для черной меланхолии у меня был вполне веским.
Я не хотел общаться не только не только с кем-либо, но даже смотреть на разворошенный человеческий муравейник, каким мне с некоторых пор стал казаться город. Поэтому избу в заброшенной деревеньке я поначалу представлял землей обетованной.
Но спустя два месяца – после того, как я основательно обжил свои "хоромы" – так мне уже не думалось. Я, наконец, понял страдания несчастного Робинзона, очутившегося на необитаемом острове. И это притом, что я не был лишен общества людей, пусть и доживающих свой век.
Меня сводило с ума ничегонеделание. Не помогали ни многочасовые тренировки, ни медитации, ни чтение классиков, вышедших из моды как минимум сто лет назад.
Я пытался представить себя изнывающим от скуки старосветским помещиком, имеющим уйму свободного времени, достаточно образованным и упорным, чтобы неспешно, часами, поглощать чтиво, похожее на вязкие конфеты-тянучки, липнущие на зубах. Но даже в таком состоянии я не мог выдержать более трех часов.
Припорошенные пылью времен нравы и житейские коллизии волновали и увлекали меня в такой же степени, как и детективные романы современных сочинителей, а в особенности сочинительниц. Читать эти опусы может лишь человек с развитием ниже бордюрного уровня.
Увы, среди нынешней пишущей братии настоящих писателей можно пересчитать по пальцам. Но это не их вина, а скорее беда. В погоне за большими прибылями издатели платят фактически бесправным сочинителям гроши, уравняв писателя по зарплате с рядовым дворником. Что можно сказать по этому поводу? То же, что и древние мыслители: о времена, о нравы…
Тогда я решил заняться охотой. Леса и болота вокруг нашего "острова" изобиловали разнообразной дичью, но дурная слава (о которой я расскажу позже), издавна закрепившаяся за этими местами, заставляла охотников обходить их стороной. Поэтому конкурентов у меня не было; по крайней мере, в своих скитаниях по глухомани других охотников я не встречал.
Моим проводником по окрестным лесам стал Зосима – на него находил иногда такой стих. Я уже знал его достаточно хорошо, а потому только диву давался, когда мой Дерсу Узала, добровольный узник полатей, прокладывал тропу по диким зарослям и чащобам, где, казалось, никогда не ступала нога человека. Он прекрасно знал окрестности и натаскивал меня как молодого пса, рассказывая разные охотничьи премудрости.
Однако охотником я оказался аховым. Меня больше прельщало шатание по лесам, нежели удачный выстрел.
Зосима злился, когда я мазал и бурчал себе под нос что-то нелицеприятное в мой адрес, но я даже не пытался ему объяснить свое душевное состояние.
Продуктов у меня было достаточно, а дичи, которую добывал Зосима, на двоих вполне хватало – несмотря на мои возражения, охотничью добычу он делил поровну. Наверное, жалел городского оболтуса, которому только по воробьям с закрытыми глазами из пушки палить.
Вскоре я уже и сам отваживался забираться вглубь лесного массива, хотя, сознаюсь честно, временами сердечко екало. Нет, я не боялся заблудиться. В свое время меня учили ориентироваться на любой местности. К тому же я имел хороший компас и весьма точную армейскую карту, которую достал тогда, когда вознамерился купить в этих краях избу. Просто уж больно много исчезало в окрестных лесах и болотах людей, как в дореволюционные, так и в нынешние времена.
Конечно, предпосылки для бесследных исчезновений были достаточно веские. В этом я смог убедиться на собственном опыте. Однажды я оступился, сошел с тропы, и только быстрая реакция и большой житейский опыт Зосимы не позволили мне навечно остаться в бездонной трясине. После этого я начал слушать его наставления с повышенным вниманием.
А места здесь и впрямь были красивые. Забравшись в глушь, я мог часами сидеть на берегу какого-нибудь озерка и любоваться чудными пейзажами, вслушиваясь в лесную разноголосицу, которая звучала для моей истомленной души небесным хоралом.