Спокойствие не восстановлено
Шрифт:
Однако не успел Гошка и шагу сделать в сторону барыни, как перед ней возникла высокая, тощая фигура Амати.
Раздосадованному Гошке не оставалось ничего другого, как наблюдать за действиями своего постоянного заказчика.
– Простите, сударыня! – Амати галантно поклонился. – Если угадал, вы принесли на продажу инструмент?
– Да, я бы хотела… – проговорила поспешно барыня, со смешанным чувством недоверия и надежды глядя на Амати.
– Не извольте беспокоиться, мадам… – Амати добавил несколько слов по-французски. – Я, видите ли, музыкант. Если разрешите…
– Да, разумеется… – Барыня протянула футляр.
Амати
– М-да… – Матя воровато огляделся.
Заметив Гошку и узнав его, сказал, словно чужому:
– Ты бы шел, мальчик, своей дорогой…
И подмигнул: иди, мол, иди. За мной не пропадет!
Гошке вдруг стало жалко молодую барыню. Должно быть, не от хорошей жизни пришла сюда. Он усмехнулся:
– Делай свое дело, дядя. А я погляжу…
Матя под Гошкиным взглядом заторопился. Он вынул инструмент. Оглядел со всех сторон. Осторожно потрогал струны. И вздохнул:
– Да, мадам, это, увы, не Страдивариус… Если желаете, три рубля.
Гошка знал Сухаревские порядки, нагляделся всякого. Однако Матькино нахальство его потрясло.
– Позвольте… – запротестовала барыня. От волнения ее лицо пошло пятнами. – Я не привыкла торговаться, но муж купил скрипку, когда мы были в Италии, и заплатил, если не ошибаюсь…
– О, пардон, сударыня… – соболезнующе прервал ее Матя. – Иностранцам, особенно доверчивым русским, чего только не всучат лукавые итальянские торговцы. Вот послушайте…
Матя постучал сначала по верхней, потом по нижней деке.
– Инструмент не резонирует. Это всего лишь подделка под старых итальянцев. Так и быть – пять рублей, но не более. Племяннику – он берет любительские уроки – на первых порах, возможно, сойдет…
У барыни навернулись слезы. Прислуга, того и гляди, готова была вмешаться в разговор. Но видно, уж очень нужны были деньги, даже эти мизерные пять рублей, потому что барыня заколебалась. Уловил это и Матя.
– Увы! Все мы иногда бываем жертвами откровенного надувательства…
Амати полез в карман за деньгами.
Гошка не выдержал:
– Он шутит, сударыня. Он вообще большой шутник. Скрипке цена рублей сто, а может, и двести.
Барыня растерянно перевела взгляд с Амати на Гошку и опять на Амати.
– Бог с тобой, мальчик! – скривился Матя. – Кто тебя просит вмешиваться в чужие дела? И что ты понимаешь в скрипках?
Гошка засмеялся:
– Да уж побольше твоего!
Со стороны к скрипке протянулась рука:
– Дозвольте-ка…
Ни Гошка, ни барыня, ни Матя не заметили, что их обступили сухаревские ловкачи.
«Уведут скрипку! – мелькнуло в Гошкиной голове. – Как пить дать, уведут!» И он торопливо сказал:
– Уходите, сударыня…
Та и сама почувствовала, что начинается вовсе скверное, решительно взяла – почти вырвала – из руки Мати инструмент, поспешно сунула его в футляр и столь же поспешно и решительно шагнула из толпы.
Ей вслед засвистели, заулюлюкали.
Амати обернулся к Гошке:
– Ты, сударик, как собака на сене: сам не ешь и другим мешаешь.
– В тебе, Матя, совести нет! Инструменту цена, может, все триста рублей. А ты – синенькую…
– Напрасно, Гоша. Так с друзьями не поступают…
Гошке почудилась угроза – не угроза, а какая-то жесткость, которой он прежде не замечал у Мати да и предполагать не мог.
А тот продолжал:
– Я себе такого мастера, как ты, найду всегда. А есть ли у тебя еще такой заказчик, как я, а?
Гошка смутился.
У них с Матей был общий секрет.
Гошкин дед отличался чудовищной скаредностью. Скупому рыцарю, про которого рассказано в сочинении Александра Сергеевича Пушкина, далеко было до деда Семена. Что там рубль или гривенник, из-за каждой медной полушки, упущенной или неладно, на его взгляд, истраченной, поедом ел близких. Гошка же совершал, по дедовой мерке, тягчайшее преступление: утаивал получаемые от Мати пятаки и гривенники.
Гошкиной страстью были книги. На них он и тратил свой подпольный заработок.
– Каково будет, ежели дед дознается про наши с тобой делишки? – закончил Матя без обычной своей улыбки.
У Гошки по спине забегали мурашки.
– Откуда бы?
Не отвечая на Гошкин вопрос, Матя опять без улыбки заметил:
– Ты, сударик, дорогу людям перебегай с оглядкой. Не ровен час, можно и осклизнуться.
– Жалко ее сделалось… – оправдываясь, сказал Гошка. – Не от хорошей жизни подалась на Сухаревку.
Гадостно и мутно было на душе у Гошки, когда он расстался с Матей.
Без прежнего азарта и интереса ходил по рынку. Углядел поломанную скрипку, которую продавал деревенского обличия парень. Плохонький инструмент. Вероятнее всего, изделие деревенского же умельца. На грифе с нижней стороны выцарапал один из владельцев имя своей суженой: «Люба». На нижней отклеившейся деке большое черное пятно от огня, возле которого, видать, пососедствовала скрипка. В другое время, возможно бы, и приценился, даже купил, чтобы починить и, с помощью того же Мати, продать на Сухаревке – сам Гошка этого, опасаясь деда, не делал. Да происшествие с Матей к тому не располагало. Заметил приближающегося своего заказчика и счел за благо нырнуть от греха в толпу. Не утерпел, впрочем. Проследил, что будет далее. А далее было то же, что бывало всегда. Поторговался Матя – слов Гошка не слышал – и взял грошовый инструмент, завернул его в большой платок, который носил при себе на такие случаи.
Подумалось Гошке: «Принесет ли Матя скрипку на ремонт или за сегодняшнее вмешательство в его коммерцию решит поучить уму-разуму?»
Нечто новое, чего не знал Гошка, промелькнуло нынче в чудаковатом и жалком всегда Амати-Матьке. И оно, словно заноза, беспокоило Гошку, хотя он и сам бы не смог объяснить даже самому себе причину безотчетной тревоги.
И как бы изумился Гошка и еще больше был бы озадачен, приди ему в голову мысль последить за Матей, когда тот покинул рынок.
Чем далее удалялась сгорбленная фигура с Сухаревки, тем удивительнее происходила с ней метаморфоза. Она постепенно с каждым шагом словно бы распрямлялась. И не только внешне, но и, если можно так сказать, внутренне. Выбирал Амати пути разные, иной раз по Садовой, иной – сокращал путь другими улицами и переулками, но только к Пресненской заставе выходил человек вовсе другой, нежели тот, что покидал Сухаревку. Куда девался побитый жизнью и, казалось, траченный молью, со всегдашней жалкой, заискивающей улыбкой Матька, объект шуток и розыгрышей Сухаревских острословов? Шествовал пусть небогатый, в потертом пальто, однако вполне приличный господин, преисполненный даже известного достоинства.