Спор богинь
Шрифт:
– Тогда можешь передохнуть, – разрешил он, – только недолго. Мне нужно будет продолжить работу, на случай, если я не смогу рассчитывать, что ты и завтра осчастливишь меня своим посещением.
Астара осторожно положила колосья на стул, внезапно почувствовав, что они и в самом деле сделались очень тяжелыми.
В Риме она уже позировала двум художникам, писавшим ее портреты (ни одним из них сэр Родерик так и не был доволен), и прекрасно знала, насколько утомительно сохранять одну и ту же позу в течение долгого времени.
Она легко шагнула
– Ты позволишь мне взглянуть на твою работу?
Она знала, что многие художники непременно отказали бы ей, но Вулкан ответил с безразличным видом:
– Смотри, если хочешь, только я не думаю, что ты ожидаешь увидеть именно это.
Он произнес эти слова с презрением, и Астара заподозрила, что он ожидает от нее самых банальных взглядов на живопись и пристрастия к чему-нибудь розовенькому и веселенькому.
Астара подошла к мольберту и посмотрела на работу Вулкана, увиденное и в самом деле удивило ее.
На переднем плане картины стояла Персефона. Астара поняла, что художник пытался передать всю связанную с этой богиней мистику и символику элевсинского культа.
Техника письма была у него совсем иной, не такой, как у тех художников, в мастерских которых ей доводилось бывать до сих пор. Он полагался на мазки кисти и старался при помощи игры света и тени донести свою идею до сознания зрителя.
За фигурой Персефоны не было никаких отчетливых очертаний, и все-таки каким-то загадочным образом художнику удавалось передать зрителю те напряжение и ужас, какие испытывал проходящий обряд инициации человек в кромешной темноте.
Астаре вдруг показалось, что она слышит щелканье бича, грохот падающих камней, что она задыхается от едкого дыма, вздрагивает от омерзения при прикосновении огромных, скользких змей.
На заднем плане картины присутствовало все, что способно было наводить ужас, а впереди стояла сияющая, светлая Персефона-символ инициации.
Картина еще не была завершена, но уже и теперь в ней все было понятно. Правда, Астара не могла осознать, видит ли она все это глазами или мысленным взором.
– Ну и что ты скажешь? – спросил Вулкан. – Почему ты молчишь и не говоришь, что разочарована? Я ведь не сомневаюсь, что именно так и должно быть.
Он произнес эти слова почти издевательским тоном, и Астаре стало ясно, что он ни секунды не сомневается в ее ограниченности и уверен, что она совершенно не способна понять замысел его картины.
И потому она ничего не отвечала, а просто стояла и смотрела. К тому же ее почти пугала манера, в какой он написал ее изображение.
Портрет был явно необычен, черты лица расплывчаты, и все же глаза определенно принадлежали Астаре.
Казалось, художник не только пытался поведать о чувствах юного существа, только что прошедшего через ужас и страдания, но и передать то, что испытывает Персефона, – радость от возвращения на землю из подземного царства Аида, от лицезрения света после четырех долгих месяцев тьмы.
Он изобразил Персефону
Молодые колосья, юная богиня… и, тем не менее, Астара видела в картине нечто большее. Там запечатлелась часть ее души, отразились ее растерянность и опасения.
Все это было лишь впечатлением, но впечатлением безошибочным. Как ни уговаривала себя Астара, что художник намеревался изобразить все это на картине еще задолго до ее появления на старой мельнице, но все-таки ее не покидало смутное подозрение, что на полотне изображено нечто, касающееся лично ее.
– Скажи мне, – прозвучал где-то рядом его голос. – Скажи мне, что ты думаешь.
– Мне трудно сказать, что я думаю, – ответила Астара, – в настоящий момент я не думаю, а чувствую.
С этими словами она повернулась и поглядела ему прямо в глаза, он ответил ей тем же. Несколько секунд их взгляды были устремлены друг на друга. Потом он спросил:
– Почему ты это говоришь? Она улыбнулась.
– Я уверен, что ты Афродита! – воскликнул он. – Ты неземное создание. Не может быть, чтобы ты была из плоти и крови!
– Я такая, какой ты меня изобразил, – ответила Астара. – И это, признаюсь, немного напугало меня.
– Я догадался, что ты испугалась, – ответил Вулканн. – Но, надеюсь, не я причина твоего испуга?
Она покачала головой.
– Я испугалась себя самой.
– Как и Персефона, пока свет не укрепил в ней душевные силы, – улыбнулся он.
– Как бы мне хотелось укрепить и свои! – вздохнула Астара.
Ей начинало казаться, будто они оба беседуют во сне. Она заметила, как в его черных глазах промелькнуло удивление, и вдруг поняла, что живо ощущает в нем привлекательного и сильного мужчину.
Он носил синюю блузу, как парижские художники. Он был высок. Еще от него исходило ощущение мощи. И дело было далее не в его физическом облике, а в каких-то невидимых глазу вибрациях, которые улавливала ее душа.
Сделав над собой усилие (она боялась тех слов, которые готовы были вырваться у нее, если разговор продолжится), Астара сказала:
– Я готова… продолжить, если хочешь.
– Нет, подожди минуту, – ответил он. – Я хочу знать, кто ты такая и почему пришла сюда.
Он говорил так, словно заставлял себя мыслить четко и спуститься на землю, к обыденным вещам.
– Разве это столь важно? – возразила Астара. – Меня прислала мать Молли. Этого тебе не достаточно?
– Возможно, так оно и есть, – признал он. – Только мне все равно ничего не понятно.
Словно опасаясь, что он заставит ее сказать то, к чему она еще не была готова, Астара торопливо спросила:
– Можно мне посмотреть твою мастерскую?
Он сделал широкий жест рукой:
– Здесь все твое!
Тут он снова бросил взгляд на свою картину и, не говоря больше ни слова, уселся перед ней, словно она притягивала его к себе и он не мог ни на чем больше сосредоточиться.