Спор об унтере Грише
Шрифт:
— Весна, — многозначительно говорит Гриша.
— Ничего у тебя не выйдет, — умоляюще отвечает Алеша. — Придет весна, — и нам всем полегчает, будем валяться во мху, сытнее будут харчи. Не дури, Григорий, оставайся здесь. И затеет же человек несуразное. Не уйти тебе и за пятьдесят верст. Кругом кишмя-кишит немцами: тут тебе и полевая охрана, и жандармы, и команды. Если ты и убежишь, все равно тебя поймают — и будешь ты, Гриша, и после замирения работать на них, как вол.
Гриша молчит и как-то по-особенному укладывает в вагоне брусья. Едва ли кто-нибудь приказал ему так не по-хозяйски использовать пространство. Между задней стенкой вагона и уложенным лесом он оставил свободный проход, поставив стоймя короткие балки, которые своей тяжестью должны поддерживать в равновесии все сооружение. Сверху этот проход, словно крышей, прикрыт сводом из искусно уложенных брусьев.
— Айда, Алеша. Живей! А то еще ребята вернутся!
Алеша повинуется. Он знает, почему приятель так торопит его. Сегодня ночью Гриша собирается спрятаться в эту дыру и бежать в вагоне, будто бы нагруженном доверху.
Алеша отнюдь не одобряет этот побег. Он прилагает все усилия к тому, чтобы удержать друга от намерения, которое считает безумным и заранее обреченным на неудачу. Но повинуется.
В роте — двести пятьдесят человек военнопленных, они вот уже девять месяцев работают здесь, на лесопильном заводе при Наваришинском лагере. Во всей роте не найдется человека, который отказал бы в какой-нибудь просьбе или не исполнил бы приказа бывшего унтера, военнопленного номер 173, Григория Ильича Папроткина. Для каждого у него найдется шутка. На груди у Папроткина георгиевский крест, полученный им при взятии Перемышля; а самое главное — Григорий Ильич любому всегда окажет первый, где только возможно, услугу. Так оно и бывало на деле.
С легкой испариной на лбу, быстрыми и скупыми движениями, страстно желая помочь товарищу, Алеша подает ему наверх, один за другим, прямоугольные сосновые брусья. Тот почти рвет их из рук, ворочая тяжелые мокрые бревна, словно легкие палки. Раз, два! Раз, два! Над похожим на кишку закутком ложатся маскирующие его доски-стропила. Словно приглушенный колокольный звон, звучит дерево, ударяясь о дерево. Упираясь ногами в плотно нагруженную часть вагона, Гриша носком сапога тщательно проверяет сооружение — оно устойчиво… Чистая работа! Часть бревен он сложил на ребро у стенки вагона, оградив, таким образом, свое будущее убежище от холода и дав опору стропилам. Сегодня ночью он залезет в эту дыру и уляжется в ней, словно барсук в норе. Под утро, часов около четырех, паровоз потащит весь состав на восток.
Да, он идет на восток! Эти вагоны с лесом покатятся вместе со многими другими товарными вагонами почти до самого фронта.
Все это происходит, как уже было сказано, в начале 1917 года. Измученные бесконечными отступлениями и ужасающими потерями, русские армии приостановили военные действия. В Петербурге произошел переворот: самодержец всероссийский, царь-батюшка Николай Второй отрекся от престола, чтобы спасти императорскую корону для сына. Великий князь Михаил, провозглашенный регентом, предпочел передать власть в руки Думы — этого столь часто разгонявшегося русского парламента. Солдаты стреляют в царскую полицию: в голодающем Петербурге, в Москве, Екатеринбурге, Кронштадте, Казани развеваются красные флаги. Захвачен Шлиссельбург, освобождены политические заключенные, арестованы генералы, прогнаны министры, утоплены, расстреляны многие морские офицеры, бежали адмиралы.
Теперь судьбы России вершит кучка штатских: богач Родзянко, помещик князь Львов, профессор Милюков и пронырливый адвокат Керенский. Россия перестраивается, Россия взяла винтовку к ноге и ждет мира. Уже не свищут пули между окопами немцев и русских. Братание! Перебежчики стремятся — ведь война все равно на исходе — в родные деревни и города, где семьи, если только они уцелели, ждут не дождутся их возвращения.
Но унтер-офицер Григорий Ильич Папроткин — родом из Вологды, расположенной далеко на северо-востоке огромной русской равнины, и раз он рвется к жене и детям, он должен их искать только по ту сторону фронта.
Таков его план. Он сбежит от немцев; мочи нет больше терпеть! Когда в начале нового года распространились разные слухи о России, его сердце охватила тревога. Медленные, тяжелые думы день ото дня все сильнее овладевали им: домой! Он и так уж довольно натерпелся. Он задыхается здесь, среди колючей проволоки, среди муштры и строгостей, которые развели эти чертовы немцы. Трусы! Они не только не дают человеку свободно вздохнуть, но если бы это было в их власти, они стали бы командовать: «Вдох! Выдох! Сморкаться! В отхожее место!» Он изнывает среди тесных, как загоны для скота, нар в бараках, под пристальными взглядами лагерного начальства. Он в плену шестнадцать месяцев, и вот завтрашнее утро уже не застанет его пленным. Сегодня в ночь он отправится в обратный путь, к Марфе и к дочурке Лизавете, которой он еще не видал. Решено! Если камень сорвался, он падает.
Для осуществления этого плана ему нужны клещи. Алеша работает помощником у унтер-офицера, ведающего инструментом; Алеша просто украдет клещи для прокусывания проволочных заграждений.
Изнутри убежище укреплено прочно — чистая работа.
— Теперь оборудуем вход, Алеша, живей! — непоколебимо отвечает Гриша на безмолвный протест приятеля. Ему жаль Алешу, и он уже не так рад побегу. Но после заключения мира они опять увидятся. Он не раз растолковывал это Алеше. Если тот еще в силах, почему не подождать? Но в сердце самого Григория Ильича нет больше места ожиданию. Его руки так и зудят: все уничтожить, разорвать, смести с пути! От каждой новой грубости начальства у него, как от удара, сыплются искры из глаз. Надо бежать, иначе произойдет что-то ужасное. Алеша знает это. И бревна словно летают у него в руках.
Наконец на снегу не осталось больше бревен. Оба солдата размашистыми движениями накрест бьют себя руками по плечам, Гриша соскакивает окоченелыми ногами с вагона. Надев большие серые рукавицы, которые они скинули при работе, они шагают к костру. Тем временем шестеро подносчиков опять бегут рысцой к своей партии, которая подвозит свеженапиленный материал на маленьких откидных тележках и в вагонетках полевой узкоколейки. Лесопильный завод и рядом с ним лагерь военнопленных — небольшой барачный поселок посреди огромного безлюдного Наваришинского лесного массива — расположены на возвышенности около трех километров отсюда. Соединительная ветка главного пути кончается — прежде это вызывалось необходимостью укрываться от летчиков — в самой глубине, в дремучей чаще леса. Сюда, при ловкости и умении, можно спускать вагонетки по легким рельсам и без паровоза, а тормозить можно при помощи толстой палки, закладываемой между колес.
На такой вагонетке только что спустился ефрейтор Принц, белокурый лихой парень, — после ранения он причислен вместе с другими к батальону ландштурма. Вагонетка издавала на ходу дьявольский грохот.
— И в такой вот штуке ты собираешься сегодня ночью дать тягу из лагеря? — насмешливо шепчет Алеша Грише. Тот набивает трубку дрянным табаком, отпускаемым военнопленным, потом протягивает свой кисет приятелю.
Гриша — он хорошо настроен — толкает приятеля локтем в бок.
— Ну и дурак ты, Алеша. Ты забыл о ветре: стоит только солнцу скрыться, как старые деревья начинают по вечерам шуметь, будто я плачу им за это. А ветер завывает, словно тысяча ведьм. До восьми не давай мне клещей. Я смоюсь в половине девятого, после ужина. Братишка, друг, вот если бы и ты ушел со мною! Вдвоем, Алеша, а? Вдвоем мы пробьемся!
Алеша улыбается. Если бы они в этот момент не подходили к костру, то улыбка казалась бы еще более мрачной.
— Не верю я, Гриша, вот нистолечко не верю!
— Чему не веришь, приятель? — спрашивает хорошо говорящий по-русски унтер-офицер Лещинский, сидя у костра.
— Погоде, — живо отвечает Гриша. — Он думает, что будет дождь.
Ефрейтор Биркгольц приплелся к костру от своей одинокой сосны — через пять минут обеденный перерыв, каждую минуту может подъехать походная кухня, а свою посылку он почти уже обдумал. Столяр Биркгольц с Берлинерштрассе в Эберсвальде прислоняет винтовку к дереву и протягивает руки к огню. Он присаживается на кучку досок: русские, потеснившись, дают ему место.