Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]
Шрифт:
Главное, что наш отряд, особый отряд майора Полушкина попал в окружение. И двенадцать дней мы искали выход к своим, прячась по ущельям и поневоле вступая в перестрелки. И когда нас подобрали почти случайно прорвавшиеся во вражеский тыл братья-десантники из 103-й «грачевской» дивизии, мы уже тридцать два часа были без воды, и только трое еще могли стрелять: Василий из Ташкента, Ата из Чарджоу и я. Нет, я не хвастаюсь, просто так было на самом деле. А всего нас осталось в живых шестеро из двадцати двух. Матвей тоже погиб. Так что наказывать за мое участие в операции было некого. И полковник Катышев от греха подальше просто подготовил приказ о переводе меня обратно в стационар, сначала в Кандагаре, а потом поближе к Союзу — в Пули-Хумри. А мне уже было все равно. Точнее, не совсем так, я хотела мстить, теперь уже за Матвея. Но кто бы меня пустил
Правда, в Кандагаре я совершила шесть боевых вылетов на «Ми-24», заменив собой поначалу заболевшего гепатитом пулеметчика. А потом мое участие в операциях стало уже традицией. Командованию об этом не сообщали. Пилоты из вертолетной эскадрильи просто балдели от Анки-пулеметчицы (такую они мне дали кликуху) и готовы были пожертвовать своими погонами, лишь бы летать вместе со мной.
Да, я искала приключений на этой войне, а кто ищет, как поется в песне, тот всегда найдет. И я их находила. Раз десять я была на волосок от смерти, но пули не трогали меня, словно заговоренную. Раз пять меня готовы были вытурить из ограниченного контингента за всякие нарушения, но, во-первых, начальство не могло не признать, что медсестра-то я классная, а во-вторых, я чувствовала, хоть они и не говорили этого, что всем старшим офицерам вплоть до командующих частями и начальников штабов импонировали мои авантюрные наклонности и неистовый боевой дух. Ведь героями в Афгане как раз и становились такие вот чокнутые, которые приезжали по принуждению или сдуру, а оставались надолго, потому что влюблялись в войну.
Это был совершенно сюрной кошмар. Афган затягивал. Там было страшно, душно, противно, безумно тяжело, но оттуда не хотелось уезжать. Уезжать оттуда, пока все не кончилось, казалось немыслимым, диким. Так казалось не только мне, а многим, я знаю, правда…
Но вот настал тот день, когда я получила приказ двигаться вместе с колонной на север — сопровождать раненых в Союз. Такое уже бывало. Обычно мы доезжали до Ташкургана или Хайротана, где передавали колонну под охрану встречающего нас подразделения, и двигались назад небольшой мобильной группой — четыре-шесть бэтэ-эров. На этот раз все получилось не как обычно. В районе Южного Саланга нашу колонну обстреляли и окружили. Ребята почему-то говорили, что это отряды Хекматияра, хотя вообще-то Саланг от начала до конца контролировал все тот же Масуд. Если честно, мне было наплевать, кому мстить за Матвея. Тем более теперь.
Да, для раненых и для незнакомых мне попутчиков-офицеров я была просто списанной медсестричкой (уже в дороге узнала, что назначение мне — домой, в Союз), но очень скоро они поняли, кто я на самом деле. Когда в нашей машине убили автоматчика из роты сопровождения, я подобрала его оружие и высадила три рожка в наступавших, а потом уже во время нашей атаки долбила из «РПГ» (Господи, откуда взялся этот гранатомет?) по боевым машинам «духов». Мы прорвались тогда к знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале и вышли к своим с минимальными потерями почти в назначенный срок, и майор, командовавший колонной (не помню его фамилию), даже представлял меня к какому-то ордену, но уже в Термезе (это наш узбекский городок на границе) я брякнула что-то лишнее, что-то не вполне цензурное об интернациональном долге, об афганоидах, о партии и правительстве — в общем, что-то совсем неуместное по тем временам брякнула я важному московскому полковнику, и орден не состоялся. Да и насрать на него, на этот орден, я бы сейчас, пожалуй, и носить его не стала — позорный совковый знак доблести, высокую награду за кровавую бойню, устроенную преступным режимом… Разве в этом дело? Разве Матвей погиб ради ордена? А ради чего вообще погибли Матвей и еще почти пятнадцать тысяч человек? Ради чего?..
Долго искала я по всем универмагам и валюткам Москвы подходящую краску, чтобы замазать седые пряди на этой бесстыдно рыжей шевелюре…
А над Тверской, тогда еще улицей Горького, кружились легкие пушистые снежинки, в витринах сверкали серебряные елки и разноцветные шарики, жратвы в обычных магазинах, как всегда, не было, но оптимистичные совки получали на предприятиях праздничные заказы с сухой колбасой, икрой и красной рыбой и торжественно готовились к встрече очередного, совсем не нового Нового года. Правда, уже прозвучало с самой высокой трибуны слово «перестройка», еще не всем понятное, но кто-то уже действительно ждал нового, чувствовал
«С Новым годом, уроды!»
Это строчка из стихотворения Ясеня. Как-нибудь я прочту его тебе. Сейчас? Ну, хорошо, только чуть позже, ладно? Сначала дорасскажу эту печальную историю. Ведь тогда еще не было в моей жизни никакого Ясеня, просто мое настроение в том декабре уж слишком было созвучно его настроению за два года до этого, когда он и написал свое «Новогоднее-84»…
Деньги кончились быстро. Тем более что я привыкла тратить их широко. Костя был в Японии. Виталий Иваныч с работой помочь отказался. Квартировалась я у Машкиного брата, и он мне прямо сказал, что в феврале, самое позднее в марте — от ворот поворот. Словом, жила я, как на вокзале, с той лишь разницей, что у меня даже чемоданов не было и билетов, и, куда ехать, я не представляла. Полная неопределенность. При наличии одной профессии (медсестра) и двух званий (старший сержант и мастер спорта международного класса). Да, еще английский язык (с примесью немецкого, дари и пушту) и черный пояс карате. Но это уже вообще не пришей кобыле хвост. И куда же я пошла со всем этим, как ты думаешь? Догадаться нетрудно. Ведь главная цель оставалась прежней — найти Машкиного убийцу.
Я пошла в КГБ. Прямо на Лубянку. Точнее, на Кузнецкий мост, туда, где принимали круглосуточно, туда, где каждый советский человек мог реализовать свое главное и священное право — право на донос. Владимира Резуна, то бишь Виктора Суворова я тогда еще не читала (его тогда еще никто не читал в этой стране) и не знала, что попроситься на работу в КГБ очень просто, а поступить туда с улицы практически невозможно. Выслушали меня внимательно, потом тщательно проверили все сведения, вызвали еще раз, подивились на мою невиданную судьбу, за что сажать — не придумали и психически больной не сочли, слава Богу. Однако от помощи вежливо отказались. И я почувствовала: не потому, что вообще не берут они с улицы, а потому, что чутье у них на врагов. Поняли, гады, что хочу пролезть в их логово не во имя безопасности социалистического отечества, а во имя своих, тайных и совсем не разделяемых ими целей. Почуяли это и отстранили меня, не грубо, но твердо. И только один майор, прощаясь, объяснил доверительно и ласково:
— Ах, наивная вы девушка, да разве так нужно приходить в нашу организацию! Подумайте, если вы действительно хотите здесь работать. Есть другой, гораздо более надежный способ для таких, как вы. Потолкайтесь как-нибудь вечерком на пятачке между «Националом» и «Интуристом», поговорите с тамошними девочками, они вам все расскажут. Желаю удачи.
Я даже не сразу поняла, о чем это он. А когда поняла, оскорбилась ужасно. Но только в первый момент. Потом догадалась, что он говорил не в шутку. Потом решила, что это даже забавно. И наконец поняла, что приду туда обязательно, на этот обозначенный майором пятачок. Приду, потому что для одинокой, брошенной всеми девчонки, отставной спортсменки международного класса, фронтовой сестрички, профессиональной убийцы и верной подруги поклявшейся отомстить, другого пути просто нет. Профессия вербованной валютной проститутки казалась не более чем изящным дополнением к моей безумной биографии. И было так.
— Папаша, ты меня узнаешь?
— Нет, доченька, иди домой, пожалуйста.
— А если повнимательнее взглянуть, папаша? Ты телевизор-то смотрел в последнее время?
«Папаша» подходит к черной «Волге» с соответствующим очень крутым номером, около него тусуется мальчик в сером плаще поперек себя шире, за рулем скучает водила в звании не ниже капитана, судя по возрасту. «Папаша» смотрит на меня еще раз и вдруг широко улыбается.
— Ты эта… Лозова, что ли?
— Так точно, товарищ полковник, извините, если ошиблась! Не желаете ли провести вечер со знаменитой фигуристкой?
— Садись, фигуристка, у меня сегодня настроение хорошее. Поехали.
— Господин, можно вас на минутку? — теперь я говорю по-немецки, с акцентом, но весьма сносно. — Вы были когда-нибудь в Дортмунде? Да? А три года назад? Ах, вы даже посещаете турниры по фигурному катанию. Тогда вы наверняка должны меня помнить.
Конечно, он не помнит меня, козел, но воспоминание о Дортмунде и мое спортивное прошлое добавляют романтики в наше знакомство. Романтики и полсотни марок.