Спроси у Ясеня
Шрифт:
— Немного, — отозвался он рассеянно, продолжая сортировать мои картинки по какому-то загадочному, одному ему понятному принципу. — И если можно, не вина. У тебя что-нибудь крепкое найдется?
— Хорошо, — сказала я и пошла на кухню. Из крепких напитков в доме имелась только роскошная семилетняя «Метакса» — литровая бутылка в форме амфоры, и, неся ее в комнату, я торопливо сочиняла, кто же это сделал мне такой подарок. В действительности я купила ее сама в ночном баре «Космоса». Но Юра и на бутылку внимания не обратил.
Он посмотрел пристально мне в глаза и очень медленно произнес, совсем как Эмма
— Тебе учиться надо, Танька.
— Правда? — сказала я, невольно широко улыбаясь.
— Да ты чего! Такой талантище пропадает! У тебя же удивительная рука. Я такой точности линий у профессионалов не видел. Ты просто прирожденный рисовальщик! И на кой ляд ты фигурньм катанием занималась?
— Действительно, — пробормотала я без всякой иронии, — на кой ляд?
Но он меня не слышал, он разговаривал сам с собой:
— Нет, это ж надо! В медсестры какие-то пошла. Чуть не погибла на никому не нужной войне… Дурдом. Тебе же рисовать надо было, только рисовать, бедолага. Учила кого-то карате… Жуть! Сейчас-то ты чем занимаешься?
— Так, всем понемножку. Можно сказать, почти ничем.
— Ну так и поступай, учись. А работу я тебе найду. С такими-то способностями — нет проблем. Книжки будешь иллюстрировать. Поначалу опубликуешься под чужой фамилией, можно под моей.
— Почему это? — вскинулась я.
— Ну, у нас же знаешь, какие все идиоты. Новые имена в штыки принимают. А деньги-то нужны. Все так делают. Это явление временное. Тут гордость надо подальше спрятать. Главное, чтобы работа была, чтобы было на что жить. И школа, конечно, настоящая школа. А работу я тебе найду, — повторил он еще раз. — С твоим уровнем — элементарно. Учись, Танька, учись.
Что я могла ему сказать? Что ни работа, ни деньги мне не нужны? Что еще месяцок-другой и мне будет по карману «Волга», а «Жигули» я могу купить уже сейчас, да только неохота? И кооперативную квартиру не покупаю лишь потому, что грустно, мучительно грустно будет жить там одной. А с кем я могла бы жить вместе дольше трех дней? Я никого не любила и уже не хотела любить, я боялась, что, полюбив, разучусь ненавидеть. Кстати, этой мысли нет у пролетарского писателя Леши Пешкова — я до нее сама дошла.
Разумеется, ничего такого я не сказала Юре. Только улыбка с моего лица исчезла.
Мы выпили, и он продолжил:
— В Суриковский ты скорее всего не поступишь. Там очень сильный блат нужен. В Строгановке, по моему убеждению, тебе делать нечего. Зачем тебе нужен, скажем, промышленный дизайн? Можно, конечно, податься в училище Пятого года… Немножко уровень не тот. Господи! — Он даже хлопнул себя по лбу. — Во, допился, старый дурак! Тебе же надо идти в мой институт, в «полиграф». Отличный институт, между прочим. А профессия художника-полиграфиста — это всегда кусок хлеба, при всех режимах и в любой стране.
— Давай, — сказала я неожиданно для самой себя. — Буду поступать. Подготовишь меня?
И в тот момент поняла, что действительно хочу учиться и работать художником, хочу стать нормальным образованным человеком, жить нормальной активной жизнью, как все, и зарабатывать деньги трудом и творчеством, а не стукачеством и одним известным местом. Удивительно, что я даже про себя не произнесла простого грубого слова, а именно так и подумала — «одним известным
Он даже не успел ничего ответить на мой вопрос.
— Юрка, — зашептала я, — Юрка, ты очень хороший, ты совсем не такой, как другие, спасибо тебе, спасибо, ты первый, кто захотел мне помочь, это так здорово!
— Я просто влюбился в тебя, — шепнул он в ответ.
— Не надо, не надо ничего говорить!
Я обняла его, прижалась к нему и быстро, порывисто поймала ртом его уже раскрывшиеся мне навстречу губы. У меня закружилась голова, и мы оба, потеряв равновесие, упали на разложенный еще со вчера и так и не убранный мною диван. Я буквально млела от давно забытого ощущения. Подумать только! Первый раз за год я была в постели с мужчиной не за деньги и не за информацию для ГБ, а просто так — для удовольствия.
Я не помню, как мы разделись, но хорошо помню, как вместе ходили в душ. Юра подал такую идею. О, я и не знала, как это заводит: мыльная пена, бегущие струйки воды, блуждающие трепетные пальцы… А еще лучше я помню, как он меня целовал. Я только в книжках читала да от девчонок слышала, что мужчины умеют и любят целовать там. Девчонкой-фигуристкой я бы этого, наверно, никому и не позволила, в Афгане даже с Матвеем секс был походный, военно-полевой, а потом, когда началась работа, клиенты думали только о своем удовольствии. Арабы мои такого секса вообще для себя не мыслили, а европейцы, включая бельгийца Шарля, были как на подбор партнерами ужасно скучными. В общем, невероятно, но факт, я, многоопытная искушенная баба, не ведала еще этого наслаждения. Я узнала его с Юрой. Что со мной творилось! А что творилось с ним! Я показала ему все, что умела, все, на что была способна. И мы забылись сном, наверно, уже часов в семь утра, раздетые, ничем не накрытые, с переплетенными руками и ногами, лежа поперек дивана…
Нас разбудил телефон. Звонил Машкин брат. Он к тому времени поступил во ВГИК на операторский и звонил мне всякий раз, когда у них бывали интересные просмотры.
— Стас, — обиженно заскулила я, держа трубку чуть ли не зубами, путаясь в простыне и с трудом вылезая из-под Юры, — ну что ты звонишь мне в такую рань?
Стае в ответ запыхтел, засвистел, зашуршал чем-то возмущенно и наконец сумел произнести:
— Ты знаешь, сколько времени, подруга?
— Сколько?
— Половина третьего.
— Ну, время детское! — откликнулась я невпопад.
— Понятно, — сказал Стае. — Сегодня ты вряд ли придешь.
— Да нет, отчего же… Во сколько начало?
— В восемь.
— Хорошо, Стасик, я буду.
Положив трубку, я стала смотреть на Юру, который смешно зашевелился, натягивая на себя простьшю.
— Вставай, соня, завтракать будем.
— А который час? — поинтересовался он, зевая и потягиваясь.
— Половина третьего, — сообщила я.
— А-а-а, — рассеянно протянул он и окончательно купил меня тем, что не стал лихорадочно прыгать на одной ноге, натягивая носки, а чинно проследовал в душ, на ходу вещая: — В Берлине так поздно завтракают, что никогда нельзя понять…