Спроси зарю
Шрифт:
Вы прочитаете это письмо, уже придя домой. У меня есть надежда, что вы не отдадите его этим… Так вот, если вы еще хоть капельку русский, поймите, что я хочу умереть на Родине. Каждый миг пребывания здесь для меня большая боль, нестерпимая. Поймите, ведь никто на Родине не знает, что со мной, а в газетах черт знает что пишут. Это ужасно! Ведь кто-то может и поверить. Я не боюсь смерти. Я боюсь стать в глазах людей подлецом. Вы обязаны позвонить в посольство. Обязаны.
Александр Антонов».
«Есть люди, — думал Гусев по дороге в управление, — про которых всегда можно сказать что-то определенное. Иногда плохое, иногда хорошее… Пожалуй, и в том и в другом случае это хорошо. Знаешь, с кем дело имеешь. Но есть и жучки, флюгарки. У них все дело в настроении, в направлении ветра».
Таких Гусев презирал, хотя в жизни постоянно приходилось иметь с ними дело.
«Что бы там ни было, но с Антоновым они маху дали, — рассуждал он. — И чего все-таки на нем остановились? Отец был репрессирован? Конечно, козырь. Они-то сыну не стали бы объяснять за что… Из газеты уволили? Могли и не знать. Женщина в этом деле исключается…»
Гусев вспомнил про письмо Антонова к Ире. «А даже если бы и не было Иры… Этот журналист не из таковских. Что это за Ира такая? Надо бы побывать у нее… Нет, пожалуй, неудобно. Но по письму видно, ничего у них не получится. Какие-то сложности непонятные. Любишь? Она любит? При чем же здесь все остальное? Работа, командировки».
Гусеву был тридцать один, и вопрос о женитьбе его тоже волновал. Были у него знакомые девушки, но… «Встретить бы такую, чтоб уж взяла, так всего, без остатка…» — мечтал он.
Поднявшись к себе на седьмой этаж, он, ругая последними словами погоду, развесил мокрый плащ и позвонил генералу.
— Через четверть часа заходи, — сказал генерал.
Гусев достал записную книжку и еще раз внимательно пробежал свои пометки.
— О черт возьми! — выругался он. — Сколько я сочинений Антонова прочитал, а статьи в журнале так и забыл. Спросит ведь наверняка генерал.
Он порылся в телефонной книге и, найдя номер Константинова, секретаря партбюро редакции, позвонил ему.
— Валериан Петрович, это известный вам Гусев, здравствуйте. Один маленький вопрос, вы статьи Антонова в журнале читали?
— Читал. А как же, — пробасил Константинов.
— Какие проблемы? Опять старина?
— Не только… — Константинов подробно стал рассказывать о статьях Антонова.
Гусев внимательно слушал, посматривал на часы. Когда он, поблагодарив Константинова, повесил трубку, то мысленно представил себе нескладную его фигуру и вспомнил слова Константинова: «Голову могу за Антонова положить».
— Ну, что вы скажете, товарищ капитан? — вопросом встретил генерал Гусева.
— Товарищ генерал, версия о добровольном побеге исключается…
Генерал показал рукой на кресло. Гусев сел, беспокоясь за то, как сумеет в сжатом докладе рассказать генералу все, что узнал об Антонове.
— А вот, кстати, и первая весточка о вашем подшефном, — генерал протянул Гусеву листок, — довольно своеобразно он заявил о себе…
В тоне генерала Гусев уловил осуждающие нотки и насторожился, впиваясь в строки шифровки.
«Журналист Антонов, — читал Гусев, — вчера днем выпрыгнул с третьего этажа здания, принадлежащего частному лицу, доставлен в городской госпиталь Филадельфии. Открытый перелом ноги, сотрясение мозга… Завтра будет разрешено свидание. Никаких официальных заявлений власти пока не сделали».
Гусев оторвался от листка и спросил:
— Обрабатывали?
Генерал кивнул.
— А что же еще? Этот частный дом нам известен… Но вот Антонов-то! Выдержки, что ли, не хватило? Ну, выкладывайте, капитан. За что в его биографии они могли уцепиться…
…Днем Саньку снова пригласили на беседу к полковнику Медри. Это был седьмой день… Седьмой день неволи.
Санька не знал, что за час до его вызова к Медри позвонил один из советников государственного секретаря. Медри давно знал этого чиновника. Им не раз приходилось встречаться. Сегодня звонок советника поверг Медри в уныние.
— Сколько будете возиться с этим парнем, Медри? — спросил советник. — Неужели вы думаете, что нам легко изворачиваться? Мне сообщили, что не позднее завтрашнего утра поступит нота от их МИДа…
Медри молчал, собираясь с духом.
— Какого черта вы молчите, полковник? Продвинулось у вас дело или вы опять ошиблись?
Слово «ошиблись» советник произнес так язвительно, что Медри чуть не хлопнул трубкой о стол.
— Дело не сдвинулось с места, Скотт, — пробурчал Медри, с трудом сдерживаясь, чтобы не ответить грубо. — Видно, наши опять ошиблись…
В трубке послышался тяжелый вздох. Помолчав, советник сказал:
— Сегодня же извиняйтесь и отпускайте, его группа сейчас в Ролли. Отвезите туда. Я надеюсь, он здоров?
Медри промолчал.
— В любом случае будет много шуму. Дайте ему понять, что освобождение — акт дружбы по отношению к его стране. А подозрения остаются…
Медри усмехнулся: хороши мы будем со словами о дружбе после того, как семь дней грозили и уговаривали остаться, но сказал только:
— Хорошо, сэр.
…Когда за Санькой зашел офицер, который почти всегда сопровождал его на допросы, Санька сказал:
— Каждый день я прошу устроить мне встречу с представителями посольства… Сколько можно ждать?