Спустя вечность
Шрифт:
Их биографии известны всем, о них написано очень много — и литературных исследований и в другой связи, в том числе и мною. Но материал этот настолько богат и разносторонен, что вполне позволяет дополнить уже написанное и рассказанное. Для меня это погружение в мир воспоминаний — естественная потребность, последнее свидание с далеким и вместе с тем близким прошлым.
Я мысленно возвращаюсь на семьдесят лет назад.
Моя мать была мне бесконечно близка, наше общение с нею не прерывалось до самой ее смерти. Она была опорой будничной жизни нашей семьи, она утешала нас в наших маленьких горестях, когда мы были
Мария — гордый характер, сильная и вместе с тем слабая женщина, в ее чуткой душе объединилось много противоречий.
И для Кнута Гамсуна, который столько писал о многогранности человеческой души, Мария стала единственной женщиной. Но знал ли он ее? Об этом не стоит спрашивать. Никто вообще не знает другого, и самого себя тоже. Однако они осмелились совершить вместе свое путешествие по жизни. Такие разные, порой совершенно противоположные друг другу по силе и слабости, по темпераменту и душевному равновесию, они были навечно связаны друг с другом.
Жизнь требовала от них понимания, лояльности и в трудные минуты способности к самопожертвованию. Часто разрыв бывал недалек даже до того, как в жизни нашей семьи наступили самые трудные времена. Счастье редко улыбается ярким, сложным людям.
«Но счастливые минуты бывают, впрочем, у всех…» {1}
Мы с братом и сестрами часто и подолгу были счастливы. Детские годы — они похожи на бусы, собранные из прекрасных воспоминаний. А счастливые минуты?..
Впрочем, все было не совсем так, ни одно детство не бывает только безоблачным. Родителям не всегда удавалось уберечь нас от электрического заряда, возникавшего в воздухе из-за противоречий между ними. И тем не менее, я без раздумий повторю, что у меня было счастливое детство, детские радость и горе были настолько наполнены содержанием,что я не жалею ни об одном прожитом дне. Жизнь должна быть настоящей жизнью с самого начала, какая бы она ни была…
Я любил их обоих, они притягивали меня словно магнит. У них я находил защиту и надежное прибежище, и я с самого раннего детства помню, как сильно меня угнетало, если я замечал, что дома что-то не ладится. Часто этот разлад приходил извне. Сегодня я лучше, чем тогда, понимаю и могу объяснить, почему в доме возникала та атмосфера, которую, как мне казалось, создавало нападение извне. Я еще не научился читать, но уже остро чувствовал и многое понимал.
Известные личности, находящиеся в центре внимания общества, часто подвергаются преследованиям и страдают от сплетен, к счастью, отца донимали не каждый день. Но у него была слишком чувствительная нервная система, и порою он бывал необыкновенно уязвимым. Я замечал это на протяжении всего детства — хватало любого пустяка, и его нервы давали сбой, особенно, когда он был занят серьезной работой. Поэтому сразу скажу: мы все обязаны были проявлять к нему особое внимание, когда он впадал в мрачность или был просто не в духе, и мама первая научилась относиться к этому с пониманием и терпением. Впрочем, и мне, и вообще всем нам, детям, внушали, что мы должны считаться с состоянием отца, которое он сам в худшие минуты называл своей неврастенией.
Его неизменно поражали анонимные письма, он даже говорил об этом с мамой. Как правило, он относился к ним снисходительно и с изрядной долей презрения. Ибо полагал, что их авторы — душевнобольные люди. Такие письма он сразу выбрасывал, почти все.
Однако чаще приходили обычные письма, которые, когда он был занят, приходилось читать маме и даже отвечать на них. О чем только ему не писали! Начиная от выращивания табака и искусства писать и кончая просьбой одолжить денег, а то и просто подарить некую сумму. Каких только просьб в них не было! Отец уставал от них, мечтал, чтобы его оставили в покое. И потому прятался от любой шумихи, от всех тех недоразумений и мифов, которые неизбежно сопровождают знаменитых людей. Я помню такой случай.
Летом, в тот год, когда отцу исполнилось семьдесят, ему прислали много книг. В их числе была и автобиография датского писателя Йеппе Окьера {2} . Я потом прочитал ее, в ней, среди прочего, автор описывает и свою встречу с Кнутом Гамсуном в 90-е годы XIX века. Книга была написана довольно злобно, и то, что в ней говорилось о моем отце, было, безусловно, ложью. Неприятно, конечно, но не более, чем укус комара — почешется и пройдет. Тем не менее отец был настолько взбешен тем, что автор посмел назвать его самовлюбленным хвастуном, тщеславным и нелепым, что написал и самому Окьеру, который был болен и вскоре после того его не стало, и писателю Йоханнесу В. Йенсену {3} , и Роде, редактору датской газеты «Политикен». Он хотел знать их мнение и просил поддержать его.
Отец был необыкновенно уязвимым человеком, и за все те годы, когда я по мере сил поддерживал его, у меня сложилось совершенно иное впечатление: в действительностиотцу были свойственны не перечисленные в мемуарах Окьера черты, вызвавшие у него такой взрыв негодования, а рыцарство, гордость и чувство собственного достоинства, которое никоим образом нельзя было спутать с примитивным тщеславием. И я думаю, что его ранимость, казалось бы, из-за совершенно пустяковых вещей, во многом напоминает необыкновенную ранимость таких родственных ему по духу гениев, как Стриндберг и Мунк.
Я вспомнил обо всей этой истории и о ничем не примечательной книге Окьера, лишь потому, что отец вообще не любил мемуаров, и как таковых и как жанр, который не выдерживает критики. Он, безусловно, предъявлял к ним высокие требования, а в некоторых случаях считал, что со стороны автора было весьма нескромно ставить собственную персону в центр тех или иных событий. Подобная строгость могла у любого отбить охоту пробовать писать в этом жанре.
Однако, несмотря на свою нелюбовь к мемуарам, он проявил понимание к моим заметкам о себе и к моему отношению к нему в моей книге, которую я назвал «Кнут Гамсун — мой отец». Я считаю это своим алиби и проявлением непоследовательности со стороны отца. Ведь коли на то пошло, он сам выступил в роли своего биографа в последнем своем шедевре, книге «На заросших тропинках».
Нёрхолм. Вот откуда я черпаю образы, которые до сих пор хранятся в моей памяти, особенно о моем детстве. Теперь я уже старик. Мой брат Арилд умер весной 1988 года, он тоже был уже старый, хотя и на два года моложе меня. Арилд трудился на этой усадьбе не щадя сил.
Первоначально право наследовать усадьбу принадлежало мне как старшему сыну, но я не хотел становится землевладельцем, я хотел быть художником. А стал бы землевладельцем, то не он, а я лежал бы сейчас на кладбище в Эйде. Впрочем, со временем я тоже там окажусь. Ту старую деревянную кладбищенскую церковь я помню с детства, и это наполняет меня чувством умиротворения. Там же покоятся моя мать, сестра Эллинор и сын Арилда Эсбен. Это небольшое смиренное кладбище окружено лиственным лесом и полями — идиллия Сёрланна. Летом я часто прихожу туда с блокнотом, чтобы порисовать.