Спутница по июньской ночи
Шрифт:
– Настенька! Держи меня-я-я!
Кира уже успела надеть лыжи и теперь катилась вслед за ними, испуганно присев на корточки и чертя палками по снегу. Даже издалека было видно, как боятся ее расширившиеся от страха глаза… В самый последний момент, перед поворотом, она упала на бок, и силой инерции её перекувырнуло несколько раз. Взблескивая под луною, в воздухе мелькали отполированные снегом поверхности лыж, наконечники лыжных палок, смеющийся Кирин рот.
– Уф! – Кира перевернулась в последний раз и оказалась в аккурат подле ног Настены. – Наконец-то я вас догнала…
Еще раз они падают уже на самом повороте, а дальше не страшно, дальше – пологий спуск и лес, таинственно и тихо живущий среди ночи.
– Догоняйте! – задорно крикнула уже возвращающаяся в гору мама, когда они проезжали мимо по пологому спуску. – Мы будем наверху.
– Настенька, – щебечет неумолчная Кира, – нашему Мишке пришла повестка из военкомата. Представляешь? И он совсем заважничал. А это их просто в шестнадцать лет на учет берут. А у него такой вид, словно бы он завтра в армию уходит. Воображаешь? Когда он вчера сказал…
У Киры две маленькие, черные косички с синими бантами, прыгающие по плечам, и круглые, веселые щеки. Глаза узкие, цвета грецкого ореха, но такие маслянисто-живые, так жизнерадостны и веселы, что от одного только взгляда на них Настену охватывает беспричинная радость.
– Он так и сказал? – тихо смеется Настена.
– Воображаешь? Но и это еще не все…
Луна поднялась ещё выше и искоса поглядывает на них, своих младших сестер, стоящих у самой кромки таинственного леса, из которого внимательно и весело наблюдают за ними чьи-то неотступные, блестящие глаза.
VII
Когда они возвращаются на дачу, из небольшой низкой тучи неожиданно просыпается снежная крупа. Ровный и сильный шорох заполнил лес. Сразу же потемнело вокруг, и как-то по-особенному встревожил сознание этот бесконечный, словно бы переливающийся из одного сосуда в другой, шорох свернувшихся в комочки снежинок… Колючее прикосновение снежинок холодило лицо, а когда Настена подняла голову, и попыталась разглядеть облако, из которого сыпался замороженный дождь, неприятная, царапающая боль заставила ее поспешно опустить глаза. Но длилось все это лишь несколько минут, а потом и снег, и шорох скрылись в глубине леса. Не стало луны, нет шороха, и лишь доисторическая тишина томит землю, тепло и пушисто покрытую снегом…
– Настена! А-у-у! – далеко впереди кричат ей.
– Мы все идем к Горелкиным, – это уже мама, тем, ненавистным для Настены голосом.
Миша с Кирой давно уже на даче: их послали протопить камин и убрать со стола…
Едва Настена успела подумать о них, как по всему лесу разнеслось страшное шипение, вскоре сменившееся пронзительными звуками модной песенки, которую исполняла очередная временная царица эстрадных шлягеров. И лес уже больше не был лесом: приговоренный, растерзанный многократно усиленным голосом, он стал походить на обыкновенный городской парк, с масляными бумажками от пирожков, коробочками из-под мороженого, окурками, бранчливыми голосами подвыпивших горожан… «Наш Мишка во-от такой динамик привёз и на крыше поставил, – вдруг вспомнила Настена тихо-счастливый, заговорщицкий голос Киры. – Только это пока секрет. А то он меня убьет и под елкой похоронит…»
Музыка резко оборвалась, вновь послышалось шипение, потом какие-то щелчки и затем раздался неправдоподобно громкий, изломанный микрофоном, Мишин голос:
– Настена! Доченька! Сейчас же ступай к нам! – Миша не выдержал и засмеялся и уже своим обычным голосом добавил: – Настька! Иди скорее. Мы все тебя ждем…
А потом повалил снег. И сразу такой густой и плотный, что ближние ели словно бы размазались и поплыли по поляне. Снег рушился прямо, отвесно, крупный и пушистый, и легкая радость от его чистоты и невесомости переполнила Настену.
– А снег идет, – прошептала она слова давно слышанной песенки. – А снег идет…
Но в этот момент очередной шлягер ворвался в лес, разметал установившуюся было тишину, и, пронизывая буквально каждую снежинку, плутая между полянами и елями, унесся в сторону автострады.
Нажимая на палки, Настена устало покатилась к своей даче. Еще издали, между деревьями, она увидела слабый огонек, рвущийся сквозь замерзшее окно. И этот огонек в глубине снегопада, крохотный и теплый среди огромной пустыни зимней ночи, вдруг показался ей похожим на ту бесконечную глубину, которую угадала она в картине Айвазовского. И там и здесь угадывался целый мир, тайный и глубокий, в который так хотелось заглянуть. Что там, за этим пламенем, и что там – в толще светло-голубой морской воды?
Она вошла в дом, запыхавшись от бега, с красными щеками и узко сощуренными от света глазами. Горела на столе свеча, в стакане с водой плавали желтые дольки ее отражения, темно проступал квадрат окна…
– Настенька? – отец поднял на нее вопросительный взгляд.
И так беспомощны были его глаза за круглыми стеклами очков, так устало опущены слабо развитые плечи, и весь он так жалок был и беспомощен, в одиночестве коротавший минуты над какой-то ученой книгой, что Настя не выдержала и бросилась к нему. Обняв родную голову, захлебываясь от слез, она с силой прижалась к нему. И отец, почувствовав далеко не детскую уже жалость к нему, горячую и неожиданную ласку, приобнял дочь за холодные плечи, легонько погладил по спине, смущенно уклоняя голову и пряча готовые расплакаться глаза.
– Ну, дочка, успокойся, – наконец, сказал он. – И почему ты здесь, а не у Горелкиных?
– Я не хочу к ним…
– Напрасно, – вздохнул отец, наблюдая за тем, как Настя расшнуровывает и снимает задеревеневшие от мороза лыжные ботинки. – У них весело…
– Тогда почему ты сидишь здесь?
Настена вдруг почувствовала, как странно и незнакомо выговорился у нее этот звук, эта двойная закорючка, обозначающая букву «ч».
– Мне надо кое-что почитать… Я не успеваю просматривать литературу…
– Папа, а кто она была, твоя бабушка? – Настена, спрятав руки за спину, прислонилась к печке и оттуда пристально смотрела на отца.
– Как – кто? – растерялся от неожиданного вопроса отец.
– Кем она работала?
– А-а, – отец улыбнулся и поправил очки. – Ты вот о чем… Твоя прабабушка была прекрасной матерью и вела большое хозяйство. Она родилась в тысяча восемьсот девяносто девятом году – на стыке двух столетий. Понимаешь? Заканчивался девятнадцатый век и начинался – двадцатый… А ты, если все будет хорошо, доживешь до середины третьего тысячелетия…