Спящий в песках
Шрифт:
– Куда?
В древний храм, находящийся далеко в пустыне, на том самом месте, куда, впервые снизойдя со звезд, ступили боги. Не спрашивай меня, где именно стоит этот храм, ибо я все равно не отвечу, а самому тебе его не найти.
– Но почему ты в такой спешке и тайне стал перевозить в другое место царей, остававшихся в своих гробницах века и тысячелетия?
– Потому, о великий фараон, что мы, служители богов и хранители их мудрости, опасаемся твоих возможных поступков. Ты можешь считать это знаком признания твоего превосходства. – Жрец склонил голову. – Да, сейчас сила на твоей стороне, и
– И все же, – медленно произнесла Тии, – твое бессмертие не является полным.
Инен, у которого явно перехватило дыхание, воззрился на нее сузившимися глазами.
Улыбнувшись, Тии повернулась к сыну.
– Он действительно может оставаться в живых, будучи раненым, расчлененным или истекая кровью. Но если ты пронзишь его сердце, ему не избежать истинной смерти. Попробуй – и ты увидишь: он умрет.
Повисло тягостное молчание.
– Это правда? – спросил наконец царь Аменхотеп.
Инен отвел взгляд в сторону.
Криво усмехнувшись, фараон прикрыл глаза ладонью и обратил взор к солнцу.
– Я поклялся не лишать жизни ни одно живое существо, – сказал он жрецу. – Эта клятва распространяется и на тебя.
– Ты его освободишь? – воскликнула Тии.
В ее обращенном на сына взгляде читалось неверие.
– Мало радости жить вечно со столь изуродованным лицом, – промолвил царь, указывая на кровоточащие раны на месте ушей и носа Инена. Это мучительно. Но еще мучительнее, о мать моя, жить вечно без любви – без тебя.
Инен низко поклонился, однако на лице его было написано такое презрение, словно он собирался плюнуть.
– Однако, о фараон, стократ мучительнее жить со знанием того, что должно случиться с тобой.
Царь Аменхотеп вновь обратил взор к солнцу.
– Лишь Всевышнему дано знать все, и нам должно помнить, что для него нет ничего невозможного, – негромко заметил он.
– Может быть... Может быть... – Инен скептически пожал плечами. – Но пока еще вы оба имеете возможность обрести жизнь вечную, не обращаясь к солнцу. Вкусите это. – Он указал на гроб. – Для вас еще не все потеряно.
Тии воззрилась на плоть мужа с неожиданно нахлынувшим на нее томлением, и Инен, верно истолковав блеск в ее глазах, улыбнулся.
Она повернулась к сыну и поняла, что тот тоже не свободен от сомнений и колебаний. Рука его, словно сама по себе, потянулась к расчлененному телу, но замерла на полпути.
– И все же... – прошептал он вдруг и в который уже раз поднял глаза к солнцу. – Если мы вкусим это, каким проклятием для людей может оказаться наше существование. Мы опасны и сейчас – такие, какие есть, но станем несравненно опаснее, если никогда не познаем ни слабости, ни увядания. Нет! Уберите это! – Он указал на гроб. – Пока он находится здесь, сохраняется
Он помолчал и, снова указав на тело усопшего фараона, добавил:
– Отец всю жизнь уверял, что именно разрушение лежит в основе мира. Кажется, его собственная судьба служит подтверждением этой мысли. Но я все же постараюсь – и молю Бога единого о помощи – своим примером доказать обратное.
С этими словами он повернулся и ушел, оставив Тии стоящей в оцепенении возле гроба. Царица взглянула в глаза брату, быстро отвернулась и поспешила за сыном.
По пути назад ни вдовствующая царица, ни фараон ни разу не оглянулись, а прибыв в храм Амона, направились прямиком во внутреннее святилище, обогнули бассейн, прошли мимо алтаря и углубились во мрак.
Как оказалось, в тенях скрывалась еще одна, маленькая, дверца, за которой в последнем помещении стояла статуя, украшенная всеми священными атрибутами Исиды.
Ее сын в нынешнем его состоянии – Тии отметила это сразу – несколько походил на богиню чертами лица и телосложением. Однако ее обличье казалось столь гротескным, что, по правде сказать, в нем практически не осталось ничего человеческого. Скульптор изваял ее с потрясающим искусством, но столь безобразной, что Тии до сих пор не могла себе даже представить подобного уродства.
– Не удивительно, что они скрывали ее во мраке, – промолвил фараон Аменхотеп. – Воистину, зрелище сие не для очей смертных.
С этими словами он столкнул статую с пьедестала, а когда она, упав, вдребезги разбилась о каменный пол, топтал осколки ногами, пока не растер их в пыль.
Вечером того же дня Киа – вопреки предсказаниям жрецов – родила живого мальчика. Его нарекли Сменхкара.
А когда Аменхотеп наконец сомкнул глаза, во сне он узрел пылающий лик солнца.
Но в этот момент Гарун заметил приближение утра и прервал свой рассказ.
– О повелитель правоверных, – промолвил он, – если ты придешь сюда вечером, я поведаю тебе о природе снов фараона и о принесенных ими плодах.
Халиф сделал как было предложено: удалился, а на закате вернулся в мечеть и поднялся на минарет.
И Гарун аль-Вакиль сказал...
С той поры фараон каждую ночь видел во сне раскаленный солнечный диск, сияние коего непереносимо для взора смертного. Однако с течением времени Аменхотеп мог все дольше любоваться слепящим блеском светила, и ему даже стало казаться, что сквозь золотое свечение проступают черты чего-то иного.
– О Божественный Владыка Всего Сущего! – восклицал царь в своем сне. – О Атон, истинный, всемогущий, даруй мне силы узреть сокровенное!
С этой мольбой он устремлял взор в самое горнило солнечного жара, но сияние смягчалось, сон таял, и Аменхотеп пробуждался в своей постели, когда настоящее солнце наполняло его спальню светом утренних лучей.
Часто его охватывала тоска по Киа, его возлюбленной царице. Но с того дня как фараон узнал правду о своей истинной сущности, он не позволял себе делить с ней ложе. Каким еще образом мог он надеяться положить конец древнему проклятию, кроме как оборвав тянущуюся из прошлого и кажущуюся бесконечной нить связанных кровью поколений.