Сразу после сотворения мира
Шрифт:
Книга называлась «Угол белой стены», печаталась в серии «Военные приключения» и была издана в семьдесят третьем году. Том оказался изрядно потрепанным. Плетнев засунул «приключения» обратно и вытащил еще одну книгу, вовсе из другого места.
«Тайны абвера», том третий. На первой странице «Тайн» имелась фиолетовая печать с надписью в овале «Домашняя библиотека П. П. Усачева». Плетнев усмехнулся и вернул «абвер» на место.
Также присутствовали «Библиотека приключений», занимавшая две полки подряд, Александр Дюма в изобилии, «Антология
По всей видимости, Прохор Петрович – покойный – не любил себя утруждать не только хозяйственной деятельностью, но и, так сказать, умственной. Серьезной литературы не признавал.
Зато мебель была серьезной, кабинетной, вовсе не деревенской, а, пожалуй, даже казенной: кожаный диван, широкие кресла с прямыми спинками, письменный стол с тумбами.
Плетнев задумчиво подергал ящики – все заперты. Должно быть, и не открывались никогда.
Ну, что ж, хоть на два дня, а придется обживаться – доставать из машины барахло, варить кофе, придумывать себе занятия.
Вот вопрос: как именно следует одиночествовать и искать смысл жизни вдали, так сказать, «от шума городского»? То есть теоретически понятно, а практически? Что нужно делать в момент переосмысления и трудных раздумий? Просто так сидеть?
Или читать нечто из «Библиотеки военных приключений»? Или строить глазки фигуристой Жене, которая все время врет от скуки? Или подглядывать за «ведьмой» с соседнего участка? Или базарить со сторожем Николаем Степановичем?
Или это все не годится для одиночества и раздумий и искать смысл жизни следует как-то по-другому?..
А и правда – в какой стороне речка?
Плетнев вяло сварил кофе и вяло его проглотил. Много лет он не мог ни есть, ни пить по утрам, и хотя сегодня так получилось, что утро началось днем, все равно по привычке он ничего этого не хотел. Подумал спросить у Николая Степановича про велосипед, потом решил, что разговоров и причитаний – «лапочка моя, язви твою душу!» – будет до вечера, осторожно открыл заднюю дверь и босиком вышел на просторную квадратную террасу.
Здесь была тень, лишь на перилах лежало солнце сочными ломтями. Плетнев подошел и потрогал перила, теплые, гладкие. Участок заканчивался где-то за деревьями, отсюда не видно, но Плетнев знал, что там есть решетка, а в решетке калитка, а за калиткой березы, лужайка и мостки.
Он с сомнением посмотрел на собственные босые ноги. А если он дойдет босиком до калитки? Можно или нельзя?
Фу-ты, черт! Ему вдруг стало неловко, как перед девушкой Женей. Нет, он, конечно, городской человек, кто же спорит, но даже он способен дойти до калитки босиком! Или… не способен?
Сердитыми пятками он затопал по дощатому полу, прошагал по нагретой плитке и оказался в постриженной щекотной траве. Кто же ее тут стрижет? Должно быть, Николай Степанович, больше некому.
Плетнев дошел до кустов черной смородины, увешанных гроздьями ягод. Смородина была
Мама любила какую-то хитрую смородину, называла ее «бланшированная», как-то так. И маленький Плетнев эту смородину обожал. Не было лучшего лакомства в его жизни, чем свежий творог, политый «бланшированной» смородиной!.. На свету она была рубиновая, яркая, потом он видел такой цвет только у самых лучших итальянских вин.
Плетнев задумчиво сорвал гроздь и стал по одной объедать ягоды. Помыть бы не мешало, но один раз можно и так.
– Сосед! – закричали из-за забора. – Ну-к, подь сюда! Подь сюда, сосед!
Плетнев, к которому эти призывы, конечно же, не могли иметь никакого отношения, продолжал по одной ягоде класть в рот смородину и думать о маме.
– Кому говорю, подь сюда-то! Или ты оглох, сосед?!
Над высоким сплошным забором с правой стороны вдруг возникла круглая голова в панаме, так близко, что Плетнев отшатнулся и рассыпал все ягоды.
– Ты чего? Не слышишь, что ли?
– Слышу, – пробормотал Плетнев. Присел и принялся собирать смородину в горсть. Ему так жалко стало, что она пропадет!..
– Подь ко мне, у меня чегой-то шланг сорвало и никак не прикручивается! Ты в шлангах понимаешь?
– Нет.
– Ну, зайди, зайди, хоть подержи, я сама прикручу!..
Плетнев вздохнул и оглядел забор, в котором не было ни малейшего намека на дверь или калитку. Голова между тем скрылась, и с той стороны забора доносились неясные звуки.
– Да чтоб тебя взяло! От сволочь такая!.. Да я тебя!.. Ну, где ты там, сосед? До завтра ждать, что ль, я буду?!
– Как к вам попасть?
– Чего попасть?!
Алексей Александрович пожал плечами и пошел по своим делам. В конце концов, он тут только до послезавтра и нет никакой необходимости устанавливать дипломатические отношения с соседями.
Он вдруг вспомнил, как их устанавливала Марина – всегда лучше всех, всегда и во всем виртуозно, и ему стало так жалко себя и ушедшей жизни, которая сейчас казалась ему прекрасной!..
– Правильно идешь! – вдруг грянуло с забора. – Прям до мостков и дуй, а там перелезешь – и вот наша калиточка!.. Я ж ведь и забыла, что ты в первый раз-то!
Плетнев, толкнув калитку, вышел со своего участка, который вдруг показался ему очень большим, дом маячил за деревьями, как будто очень далеко, и очутился внутри картины кого-то из импрессионистов. Он перевидал их множество и никогда не мог запомнить имен!..
Березы шелестели в вышине, как могут шелестеть только березы и только в июле – тоненьким, быстрым, немного металлическим звуком. Солнечные пятна лежали на чистой и очень зеленой траве. За березами были ручей и мостки, надежные, выкрашенные надежной коричневой краской. Плетнев вышел на мостки, доедая из горсти смородину, и зачем-то на них попрыгал, как будто проверял. Мостки не шелохнулись.