Среда обитания (сборник)
Шрифт:
Электричка была почти пустая. Николай Ильич, усталый, намёрзшийся, всю дорогу продремал. Когда, сойдя с перрона на Мшинской и поёживаясь от ночного мороза, он свернул на лесную тропу, его окликнули:
— Ильич, нешто ты? Погодь, догоню.
Он оглянулся и разглядел, несмотря на темноту, что его догоняет женщина.
Это была молодая баба из Владычкина, Верка Усольцева.
— Вот подвезло-то мне, вот подвезло, — весело затараторила она. — А я смотрю, наших-то никогошеньки. Одной боязно. Дай, думаю, ленинградскую электричку подожду. Может, кто приедет.
— Дождалась, значит. Тебе
— Скажешь тоже, старый чёрт! — хохотнула Усольцева. — Не до жиру… Тут у нас такие страсти! Хоть на Мшинской почуй. Мужика-то вчерась убили. Прямо перед деревней.
Николай Ильич насторожился. Сказал, стараясь быть равнодушным:
— Небось опять сбрехнул кто!
— Слово тебе даю! — горячась, ответила Верка. — Убили, убили. Настя Акимова и ещё ктой-то из наших баб утром наткнулись. Да и снегом уже замело. Милиции понаехало! Сашку Иванова забрали. Клавкиного хахаля. Да он вовсе и не Ивановым оказался, а ещё какой-то. Не запомнила фамилию. Только Клавка говорит: Сашка-то ни при чём. Ей так и в милиции сказали. Его по другому какому-то делу. — Усольцева передохнула и, всё время оборачиваясь к Николаю Ильичу, шедшему следом, сказала: — Милиция всех спрашивает, интересуется. Я вот у егеря была, долг отдавала, так сама слышала, милиционер обо всём расспрашивал. И про тебя, дядя Коля, интересовался. Ружьё у тебя какое-то там навроде есть.
Николай Ильич похолодел.
— Да не путайся ты под ногами, Верка! — прикрикнул он на Усольцеву. — И так всё слышно.
Некоторое время они шли молча. «Как же так, как же так? — лихорадочно думал Зотов. — Почему они про меня расспрашивали? Оно конечно, знают в деревне, что Гришка ко мне заезживал. Да ведь он и в Пехенце бывал по делам. Мало ли? Но при чём тут ружьё? Неужели егерь знал, что у меня винтовка?»
Верка не выдержала и снова стала рассказывать:
— А убитый-то не наш, чужой. Его никто и не признал. Настюха говорит — симпатичный, светленький. Молодой мужик…
— Симпатичный? Светленький? — тревожно переспросил Николай Ильич.
И вдруг понял, что вовсе и не Гришу Мокригина застрелил он вчера, а какого-то случайного прохожего. Не Гришу, не Гришу! Он шёл будто во сне, не понимая, о чём ещё толкует ему Верка Усольцева, и только повторял про себя: «Не Гришу, не Гришу!..»
В конце леса, уже на подходе к владычкинскому полю, он нашёл свои лыжи, спрятанные в ёлках, и, буркнув Усольцевой «до свидания», медленно пошёл через перелески в сторону кордона. Выглянула неяркая луна с бледным, чуть заметным венцом. Тени от елей легли на белые снежные поля.
«Вот так, значит, всё обернулось, — шептал Николай Ильич, — жив мой дружок, живёхонек, а человека я зазря положил, убивец».
Странно, но его совсем не мучила совесть, пока он считал, что убил Григория, своего давнего друга. И только узнав, что застрелил чужого человека, почувствовал себя убийцей.
К прошлому, к сыну, пути теперь не было. Занесло, занесло этот путь метелями и невзгодами, ни пройти, ни проехать.
Залаял пёс, услышал хозяина, и вдруг издалека, от Вялья озера, послышался протяжный волчий вой. Но Николай Ильич не обратил на вой внимания. Не услышал.
Корнилов
А самоубийство лесника? Разве нет в нём ничего странного? Почему, например, повесился он лишь на третий день после убийства?
А сами обстоятельства убийства? Кто-то ведь шёл по тропинке от станции следом за Алексеевым, кто-то потоптался вокруг него. В то время, когда Алексеев, может быть, был ещё жив… Кто?
«Нет, нет, не так все просто. В архив дело ещё рано отправлять!»
Всё утро Корнилову хотелось хоть на час остаться одному и ещё раз обдумать события вчерашнего дня, но, как назло, надо было проводить совещание, выслушивать сотрудников, принимать решения. А без пятнадцати одиннадцать словно что-то кольнуло его — он вспомнил про обещание быть на репетиции. Подосадовав, что опрометчиво пообещал Грановскому обязательно приехать, он вызвал машину.
…Впервые в жизни он шёл по пустому театру, по сумрачному холодному фойе. Два-три бра отбрасывали тусклые блики на портреты актёров, развешанные по стенам. Было тихо, только откуда-то издалека неслось приглушённое гудение пылесоса. Корнилов в нерешительности остановился, не зная, куда идти, потом решил заглянуть в зрительный зал. В зале тоже стоял полумрак, лишь сцена была ярко освещена. В первых рядах сидело несколько человек. Среди них — Грановский. Он оглянулся на скрип двери, узнал Корнилова.
— А вот и товарищ Пинкертон! — радостно закричал он. — Давайте сюда, дорогой!
Сидевшие рядом с режиссёром люди тоже обернулись и бесцеремонно рассматривали приближавшегося Корнилова. Ему было неловко от этой бесцеремонности.
Грановский познакомил его со всеми, но Корнилов даже не запомнил фамилий. Кроме одной. Фамилию актрисы Разумовой он знал ещё раньше: недавно у неё была украдена «Волга», и работники уголовного розыска довольно быстро отыскали её в Прибалтике.
— Продолжим, мальчики, — сказал Грановский. — Танцульки в квартире Аллочки… Все занятые — на сцену!
Корнилов следил за тем, что происходило и на сцене и в зале. Ему было интересно не то, как разворачивались действия по ходу пьесы, а поведение режиссёра, его реплики актёрам, бурная реакция по какому-то незначительному поводу. Некоторые сцены Грановский заставлял повторять по два, три раза.
Внимательно приглядываясь ко всему, что происходило вокруг него, Корнилов подсознательно, помимо своего желания, всё время возвращался и возвращался ко вчерашнему дню. Каких только преступлений не приходилось ему раскрывать за время работы в угрозыске! Но убийство художника Тельмана задело его очень сильно. Прежде всего потому, что он не мог его объяснить. Он не верил — сердцем не мог принять! — что убийцей был отец. А ведь всего несколько дней назад он, именно он, Корнилов, вывел работников Лужского уголовного розыска на лесника Зотова!