Среди лесов
Шрифт:
— Почернел весь, извелся. Три месяца, считай, прошло, а он, он все, милые мои, ни на секундочку, ни на секундочку ее забыть не может. Домой и не заезжает, посидит в райкоме на собраниях да в колхозы опять. А ежели и дома, то страх берет. Раз смотрю: приехал в грязи весь, как был в своих болотных хлябалах да в мокром плащище, прошел в Сашенькину комнату, сел там за ее столик и сидит, час сидит, другой сидит… Ну, как тебя не возьмет страх?.. А еще — чай пили; слышу, что-то хрупнуло. Батюшки мои, а он на Катюшку, на старшенькую, уставился, а она — мать вылитая… Посмотрел, видишь ли,
Как-то Паникратов осматривал подъем паров в колхозе имени Чапаева и остался обедать с трактористками. Бригадирша по-женски, как могла, опрятно обставила обед. У самой бровки развороченного плугами поля расстелила на молодой травке белый платок, разложила порезанный толстыми ломтями хлеб, ложки… Ели молча, без обычной болтовни и пересудов, стеснялись неразговорчивого секретаря райкома. И вдруг Мария, перехватив его взгляд, спросила:
— Все горюете, Федор Алексеевич?
В голосе Марии он почувствовал женскую доброту, искреннее участие. Федор Алексеевич увидел, что и трактористки глядят на него тоже участливыми, немного испуганными глазами. Он понял — его жалеют, как больного, и в ответ улыбнулся. Но за последнее время он разучился улыбаться, и улыбка вышла неумелой.
— Что ж поделаешь, — произнес он почти виновато.
— Да, что поделаешь, — повторила Мария. — Я мужа на войне потеряла… Не вернешь!
После этого мать Федора Алексеевича говорила соседкам:
— Ну, слава богу, в себя приходить начал. Не дичится, улыбается, с детями играет. Очень уж он Катюшу балует. Прошлый раз ботинки новые купил, а тут в город ездил — велосипед привез… Я уж тихонько ему наказываю: «Жениться бы тебе, хозяйку в дом нужно». Слышала, на Марию из МТС поглядывает, а чем плоха? Женщина подходящая, вдовушка, он вдовец. Чем не пара?
Сейчас, ночной норой, Паникратов сидел за столом, опершись локтями на старый журнал «Знание — сила». Через закрытое окно еле-еле слышно, словно не из соседнего дома, а на самом деле, как в сказке, — через долы и леса, — из далекой Москвы донесся бой кремлевских курантов, затем Гимн Советского Союза. Пошел первый час, а Марии все не было. И в самом деле, не уехала ли она в колхоз, ничего не сказав, не предупредив?..
Вспомнилось Паникратову, как весной этого года, перед самой посевной, он объезжал колхозы на своем «козлике». Шофер Игнат Наумов был в отпуске, и Паникратов сам водил машину. Дороги развезло, грязь местами доходила до осей, иногда «козлик» так прочно садился, что приходилось ждать, пока не помогут случайные прохожие.
И особенно прочно застрял он у Афанасьевской поскотины. Паникратов подкидывал под колеса валежник, но колеса, изжевав сучья, опять забивались в грязь. Пробовал вывернуть из грязи машину, затормозив одну ось, давал газ, но мотор глох. Оставалось одно — развалиться на сидении и ждать, авось кто подъедет или подойдет — выручит.
И подошла Мария, простоволосая, в больших грубых сапогах, в потертом мужском кожаном пальто, туго перетянутом ремнем, по желтой коже вниз сбегают две толстые косы, глаза радостно сияют.
Федор, поднявшись с сиденья, забыл, что он ждал случайного помощника.
— Что, Федор Алексеевич, на весеннем солнышке загораем? — весело спросила она, и солнце, улучив мгновение, пробежало по ее зубам.
— Да вот попал, как глухарь в силок, — ответил он, смущенный ее внезапным появлением.
Она обошла вокруг машины, оценила положение:
— Вылезти можно.
Осторожно ступая сапогами в воду, Мария прошла в лесок, и Паникратов видел, как одна из верхушек качнулась и утонула среди деревьев. Через минуту Мария вернулась с молодой березкой. А Паникратов с удовольствием наблюдал за ее движениями, размашистыми, сильными.
Забросив за спину косы, Мария налегла сзади на кузов плечом и приказала:
— Газ!
«Козлик» взревел, задрожал и медленно-медленно пополз вперед.
— Газ!
Машина выскочила передними колесами, рванулась и резко побежала по дороге. Паникратов остановил ее.
Мария подошла. Она, улыбаясь, стирала с лица капельки грязи, грязь распестрила желтые полы ее кожаного пальто.
— Однако силенка! Даже мне, мужчине, завидно.
— Кому что дано, — ответила она весело.
«Ну, ты-то вроде ничем не обижена», — подумал он.
Они уселись рядом, но Паникратов не провел и сотни метров, как она попросила:
— Дайте-ка, я сяду. Вы дорогу не примечаете. По этой луже чудом проскочили.
Поменялись местами. И, словно почуяв твердую руку, «козлик», расплескивая на обочины жидкую грязь, весело понесся вперед…
Теперь ехали лесом. Навстречу забрызганному грязью ветровому стеклу густой черной рекой текла дорога, по сторонам, под деревьями, еще лежал снег.
И тут ударил дождь, щедрый и обильный весенний ливень, который за несколько часов может смыть с земли все остатки снега.
Мария торопливо стала прятать под кожанку свои косы. Гладко расчесанные волосы сразу потемнели, щеки вспыхнули, глаза под мокрыми ресницами ярче заблестели, словно их тоже обмыл дождь.
Машину бросало. Невольно Паникратову приходилось прижиматься к упругому плечу. И он чувствовал вблизи, как ее щека пахла прохладной весенней влагой.
— Спасаться надо. Примечай ель получше и останавливай машину, спрячемся, — сказал Паникратов.
— Пастушья изба должна показаться, — ответила Мария.
И действительно, через одну-две минуты дорога вырвалась на просторную полянку, наполовину залитую весенней лужей, широкой, как озеро. На самом краю поляны, под нависшей матерой березой, вросла во влажную землю темным древним срубом низенькая с плоской крышей избушка; Мария рывком остановила машину. Паникратову, чтоб не удариться о ветровое стекло, пришлось ухватиться за ее плечи.
Они бегом бросились к избушке. Там сухо пахло перележалым, пыльным прошлогодним сеном. Потолок был низкий, пришлось нагнуться. Мария, подобрав полы пальто, уселась прямо на землю; опустился и Паникратов, обнял ее, притянул к себе и увидел вблизи широко открытые, большие черные, как речные омуты в вечерний час, глаза.