Среди людей
Шрифт:
От треска цикад и спокойного лунного света у Ани немного слипались глаза, и, чтобы они не закрылись совсем, она широко раскрывала их и пристально смотрела на Коташева.
«Ах, какие у нее внимательные, красивые глаза!» — подумал Коташев.
— Все не так просто, Аня, — сказал он. — Есть на свете такие вещи, которые вам трудно понять.
— Ну так объясните, — сонным голосом попросила она.
«Вот всегда так, — с досадой подумала Аня, — стоит мне лишний раз поесть, как непременно хочется спать в самое неподходящее
Она еще шире раскрыла глаза и, обхватив ладонями лицо, незаметно пальцами придерживала отяжелевшие веки.
— Если бы все можно было объяснить, — сказал Коташев, — то дети выходили бы из школы мудрецами… А может, и лучше, что вы ничего не понимаете… Бог его знает!.. Вы только, пожалуйста, не подумайте, что я устал от жизни, — торопливо сказал он. — Нисколько! Просто есть законы возраста. И даже с родной дочерью мне бывает трудно договориться… Погрузнел я, что ли? Мне часто кажется, что молодые люди нынче какие-то легковесные. Это, собственно, и есть первый признак старости — нетерпимость… А ведь ужасно хочется, Аня, быть добрее. Хочется, чтобы было как можно лучше. Нам есть с чем сравнивать — и дурное и хорошее…
Он говорил горячо, немножко рисуясь своими мыслями, и, когда сказал, что хочется быть добрее, почувствовал себя таким умилительно добрым и великодушным, что даже слезы навернулись на его глаза. И чем больше и откровеннее он говорил, тем интереснее казалась ему собеседница, хотя она и не промолвила ни слова. То обстоятельство, что здесь, на голой горе, под луной, когда все люди уже спят, он произносит свои сокровенные мысли перед этой девушкой, превращало ее в давно знакомого и близкого человека. Она была такой трогательно маленькой и худенькой на этом большом лысом и древнем камне, что он невольно бережно погладил ее по голове и тихо сказал:
— Вам не холодно? До восхода еще далеко… Коташев снял с себя пиджак и накинул на ее плечи.
Они дождались восхода солнца. Аня дремала, положив голову на его плечо, а он с наслаждением сторожил ее сон. Он знал, что по утрам, после плохо проведенной ночи, у него помятое лицо, знал, что, проснувшись, долго и противно кашляет, и, стесняясь этого заранее, старался поменьше курить. А курить хотелось нестерпимо всю эту ночь, и Коташев срывал былинки, торчащие из сухой, растрескавшейся земли, и жевал их. Во рту было горько.
Когда из-за моря показалось солнце, он бережно разбудил Аню. Она проснулась посвежевшая, розовая от сна и первых солнечных лучей. Глядя на восход, Коташев восторженно молчал — он боялся вспугнуть солнце избитыми фразами, а Аня, по молодости, ничего еще не боялась и восхищалась этим всегда новым зрелищем, не выбирая никаких особенных слов.
Она прочитала с выражением стихи Пушкина «Прощай, свободная стихия!», и Коташев подумал, какое счастье быть гениальным поэтом.
— И представить себе только, — сказала Аня, — зачем мы всегда в это время суток спим!..
Они спустились к санаторию; он поддерживал ее сильной рукой на крутых тропинках. Незнакомыми ему голосами запевали коротко птицы. Пахло уже не мятой, остывшей за ночь, а цветами, влажной от росы травой. Бурьян подле ограды оказался не таким высоким и густым. Было легко не только дышать, но и смотреть вдаль — такой простор открывался глазам.
У своего павильона она сказала на прощанье: «Спокойной ночи» — и тотчас же рассмеялась, потому что ночь, собственно, уже давно прошла. Он не напомнил ей, что собирается через час уехать на станцию.
Когда Аня ушла, Николай Иванович вынул из кустов свой чемодан. Поставив его на скамью, он аккуратно уложил беспорядочно набросанные вещи. Солнце по-утреннему медленно припекало спину. Коташев сел на скамью, раскинул руки в стороны и, зажмурившись от света, просидел так минут пять. В кухне хлопнула несколько раз дверь, зазвякала посуда. Чей-то голос позвал:
— Максим, иди завтракать!
С крыши шлепнулся тяжелый санаторный кот и помчался на зов.
Около скамьи кто-то тихо кашлянул. Николай Иванович открыл глаза. С чемоданом в руках стоял Пичугин.
— Вы на станцию? — спросил он, кивнув на чемодан Коташева. Тот помедлил с ответом, и Пичугин быстро добавил: — Я трезво все обдумал. Глупая история!.. На кой, собственно, леший нужно, чтобы отсюда приходили к нам на службу какие-то жалобы! Знаете, начнется — местком, партком, собрания, заседания… жена узнает… Чепуха какая-то!
Он говорил быстро, боясь остановиться, чтобы неожиданно не выяснилось, что Коташев не желает ему отвечать.
— Конечно, это распущенность — хлестать людей по физиономии! — с напряженным лицом продолжал он. — По правилам вы должны были извиниться…
— Извините, — сказал Коташев.
Лицо инженера просияло, он весь как-то захлопотал: поставил чемодан на землю, протер пальцами очки, снова поднял чемодан.
— Ну, вот и все. Точка… Утро какое прелестное!., А все остальное — нервы. Насколько я знаю, современная медицина вообще нынче объясняет многое состоянием коры головного мозга? Ведь так же?
Коташев кивнул. Ему было жаль сейчас Пичугина, но недоставало сил преодолеть отвращение.
— Значит, вы тоже на станцию? — снова спросил инженер.
— Нет, — подумав, ответил Николай Иванович. Увидев пристальный взгляд Пичугина, устремленный на чемодан, Коташев лениво, не задумываясь, объяснил: —Вынес проветрить… Да и документ один надо было найти.
Для правдоподобия он начал рыться в чемодане. Инженер, очевидно, не поверил. Он потоптался обиженно и сказал:
— Ну а я поехал. Надоел мне этот санаторий до чертиков. Руки стосковались по работе…
Отойдя на несколько шагов, уже совсем другим голосом Пичугин крикнул: