Среди мифов и рифов
Шрифт:
И тихой, ночной, якорной, рейдовой вахтой я листал его. И чем дольше я листал огромный справочник, тем больше уважал хлопковый жмых.
В справочнике были перечислены всевозможные под луной грузы, указаны их свойства, номер товарной группы, сумма сбора за тонну, но шрота там не было. Я не мог узнать, как он впитывает влагу, когда самопроизвольно воспламеняется, когда взрывается и насколько меняет вес при переходе из одной климатической зоны в другую.
Наличие прилагательного «хлопковый» настораживало.
Мне как-то пришлось наблюдать горение хлопка и даже принимать участие
Я увлёкся, как обычно со мной бывает, посторонними и потусторонними вопросами и битый час выяснял, существуют ли отдельные правила перевозки гробов без покойников и урн без пепла. По дороге обнаружил пункт, из которого явствовало, что сахарин и лошадиная сбруя находятся в одной товарной группе сбора за тонну. Здесь я захихикал. Соединение сбруи с сахарином напомнило мне собственные сочинения. А хихикать было нечего. Выяснить правила перевозки шрота приказал капитан. Он уже начал готовиться к подаче морского протеста в Новороссийске, чтобы перестраховаться в случае отпотевания жмыха в трюмах на переходе из Средиземного моря в Чёрное.
Жмых хлопкового семени представляет собой зелёно-рыжую массу. Её едят свиньи. От спички она не загорается — я провёл опыт.
Технология погрузки свинячьей еды проста и хорошо продумана. Лючины на трюмах раздвигают, образуя щели, зияющие под тобой двенадцатиметровой пропастью. Шрот привозят в мешках. Подъём в двадцать-тридцать мешков опускается на щели. Грузчики взрезают глотки мешков кривыми ножами — глотки зашиты гнилой нитью крупными стёжками. Потом грузчики яростно пинают мешки босыми ногами в бока. И шрот с печальным шорохом проваливается в щели между лючинами.
Всё окутано мельчайшей пылью. Если взглянуть на пыль в штурманскую лупу, то вздрогнешь. Она шевелится. Ибо на добрую половину состоит из насекомых. Пыль и насекомые легко просачиваются сквозь наглухо задраенные иллюминаторы и двери во все судовые помещения. Ещё легче они просачиваются в лёгкие грузчиков сквозь рваные тряпки куфьи.
И началась для меня очередная морская сложность.
Чтобы полностью использовать кубатуру, надо штивать в трюмах и твиндеках — растаскивать жмых по углам, разравнивать. Мне следовало требовать от стивидора хорошей штивки, требовать посылки людей в трюм, в пространство, заполненное зелёно-ржавой, вонючей, живой пылью. Но работать там без респиратора не смог бы, вероятно, и жук-хрущак
Чёрт бы побрал неравномерность мировой научно-технической революции, размышлял я, глядя сквозь лобовой иллюминатор своей каюты на полуголых людей, копошащихся вокруг мешков со свинячьей едой. Ничто меня так не бесит, как эта неравномерность. И ещё я не мог не вспоминать о блокаде. А ведь, думал я, за горсть такого жмыха я отдал бы в сорок первом году свою мальчишескую душу любому дьяволу или сатане, если, конечно, они не были бы немецкой национальности.
Позвонил капитан:
— Поднимись-ка, секонд!
Я не сомневался, что дело касается штивки груза и моего слабоволия.
У капитана сидел наш морагент Таренков. Раньше он много лет командовал судами, потом работал в Австралии и ещё где-то.
Морагент не дипломат. Он может рыкнуть на обидчика наших морских интересов без всяких протокольных изысков. И в прошлый заход в Латакию Евгений Петрович мне помог в какой-то запутанной истории, когда чиф-тальман и шкипер плавкрана требовали подписать липовую бумажку на сверхурочную работу. От рыка Евгения Петровича эти ребята полетели в разные стороны, пришёптывая: «Ма ша’алла! Ин ша’алла!» — «Что желает Аллах!.. Как Аллаху будет угодно!» Причём в роли Аллаха, очевидно, выступил я.
— Ну, секонд, нашёл правила перевозки шрота? — спросил капитан.
— Нет. Гробы с покойниками и урны с пеплом готов возить с закрытыми глазами сквозь любые климатические зоны, а шрота в справочнике нет, Юрий Петрович.
— Видите, — сказал Юрий Петрович, — какой секонд весёлый человек — острит напропалую. Одно слово: комедиограф.
— Да плюньте вы на этот шрот, — сказал Евгений Петрович. — Сожрут его свиньи и без правил.
— Как со штивкой? — спросил Юрий Петрович. — Если не штивать, кувырнёмся мы в шторм: ссыпется свинячий корм на один борт, постоянный крен — и привет сиренам. Говорил со стивидором?
— Да, — соврал я. — Будут штивать. Через каждые пятьсот тонн.
Таренков хмыкнул. На его загорелом лице было порядочно морщинок. Ухмылка заплуталась в морщинках. Выражение физиономии стало немного кошачьим.
— Брось врать, — сказал Евгений Петрович. — Иди штаны переодень. Перед тем как вы кувырнётесь. На экскурсию поедем. К святым местам. Причащаться.
— Благодари супругу Евгения Петровича, — объяснил Юрий Петрович. — В гости зовёт.
— В гости ещё не скоро. Мы и без жены. Отдохнём. Может быть, — сказал Таренков.
Морагент был одет в строгий костюм и белоснежную рубашку без галстука. Каждая вещь чувствовала себя на Евгении Петровиче уютно, выказывая при этом достоинство и гордость за хозяина.
У меня, старого разгильдяя, кроме формы, за всю жизнь ещё ни разу не было настоящего костюма. Форму на берег надевать не хотелось. Я сказал об этом.
— Тогда надевай хоть трусики, — сказал Таренков. — Со мной можно. Меня уже здесь каждый шакал знает. Ездить много приходится. С тысячью шакалов познакомишься. Особенно весёлое знакомство бывает, если на шакалий труп наедешь. Ночью. На вираже. И гроба потом не надо. И урны.