Среди падших (Из Киевских трущоб)
Шрифт:
Та стояла, ошеломленная…
— Мама! мама! Много поведал мне родимый, все знаю… всю жизнь твою знаю… А я… Кровь затосковала… Не видал, взглянуть захотелось.
Евгения Ивановна порывисто поцеловала Павлюка в голову и, боязливо оглядываясь, полушепотом сказала:
— Уйдите, уйдите, могут войти, уйдите…
Медленно поднялся Павлюк и с невыразимым страданием и удивлением смотрел на мать.
— Войдет Коля… муж… Увидит. Сегодня и так он не в духе. Уйдите, дайте ваш адрес. Я пришлю денег, я все сделаю. Какой
Павлюк провел рукой по глазам, как бы отгоняя докучливую мысль, и судорожно твердил:
— Что? Денег… Вот оно что… Гонишь, увидит… Срамно сынка-то в таком виде показать, эх, как срамно… Так… так… вот оно что? Чувства-то нету… Кровь не тоскует. Сын пришел взглянуть, руку поцеловать… Гнать… Знаешь ли ты, можешь ли ты представить умом своим, в каких трущобах сыну твоему жить пришлось… Я не знал, что такое — досыта поесть… Я не знал, что такое теплый, сухой угол… Жизнь моя — муки мои! Отдых — могила!
— Ради Бога, успокойтесь, — перебила Павлюка мать, — поймите — кругом гости, скандал… Коля… Я сейчас приду, я только посмотрю… Я принесу бумаги, карандаш, вы дадите адрес…
Она направилась в другую комнату. Павлюк сильно схватил ее за руку и крикнул:
— Стой! Куда?! Не хочешь добром, так я силой на тебя налюбуюсь…
Евгения Ивановна испугалась этого порыва и, стараясь вырваться, шептала:
— Это сумасшедший! Он пьян! Пустите!
— Не пущу… Насмотрюсь, — неистово отвечал Павлюк, — насмотрюсь, какова у меня мать, вдоволь нагляжусь, а там…
Рядом в комнате послышались чьи-то шаги и через мгновение вошел красивый мужчина, лет сорока пяти.
— Что здесь такое? Что за шум? — спросил он.
— Ничего… Я… — замялась Евгения Ивановна.
— Что вам надо? Как вы сюда попали? — обратился, по-видимому, хозяин дома к Павлюку. — Оборванец какой-то! Вон! В полицию!
Евгения Ивановна умоляющими глазами смотрела на своего любовника. Павлюк вытянулся весь и как будто стал выше ростом. Он дрожащим от гнева голосом, подойдя к любовнику матери, отвечал на грубый прием:
— В полицию? Гм… не удивишь… А вы кто же будете?..
— Вон, негодяй!..
Евгения Ивановна бросилась между ними и умоляла прекратить эту сцену:
— Коля, дорогой, оставь это…
— Вот как? «Коля», «Коленька», — продолжал Павлюк, — ласкательное имя. Стало быть… ты причина горя-то моего… мук-то моих… А что, если я своими руками задушу тебя!
Он рванулся вперед, но его враг громко крикнул:
— Эй, люди!
В комнату вбежала прислуга и вошли гости, привлеченные шумом.
— Возьмите его, это полоумный… Гоните его…
— Ни с места! Голову размозжу! — останавливая наступающих слуг сильным голосом, которого нельзя было подозревать у Павлюка, приказал он. — Меня гнать, ее родного сына?!..
Гости заволновались и послышались возгласы возмущения. Все враждебно смотрели на
— Все вы заодно! Смотрите же на меня, на эти отрепья, что прикрывают мое больное тело, на мое восковое лицо, слушайте стон моей больной груди и знайте — я порождение ваших пороков!! Мы несем на себе ответственность за вас! Мы отвечаем за то, что на свет появились! И если судьба столкнет вас с детищем вашим, вы его гнать вместо того, чтобы прижать бесталанную голову к груди да пролить теплые слезы…
Голос Павлюка пресекся и он зарыдал.
— Сходите за полицией, — сказал кто- то из гостей.
— Молчите! какая полиция! Не надо ее, сам уйду… а только на прощанье скажу: не дай Бог, чтобы вам день было сладко так, как мне всю жизнь!
Павлюк отер рукавом слезы и, грустно смотря на мать, произнес:
— Родная! Неужели ни одного слова, неужели…
Евгения Ивановна сделала порывистое движение, но сожитель властно остановил ее.
— Неужели ни одной слезинки не уронишь на мою иссохшую грудь?..
Мать молчала.
— Не стою, стало быть? и то… накричал, нагрубил… Простите меня, добрые люди! — Павлюк стал на колени. — Винюсь… горе заело… желчь подняло…
Шатаясь, он поднялся.
— Прощай, мама… спасибо… прости.
Павлюк выбежал из дома, куда он так стремился. Он бежал от него прочь, прочь, как от зачумленного бежал, словно тысяча смертей гнались за ним, и наконец, изнеможенный, опустился на скамейку у ворот какого-то здания… Мысли, проклятые мысли рвали его мозг. Призрак матери стоял в его глазах… Горе, горе и горе кругом, бездомное, суровое, неминуемое… О! за себя бы он простил, но за отца — никогда! Вся жизнь, как страшный сон, проходила перед ним… Изломать людей, счастье их! Пустить на ветер покой, нанести рану, из которой всю жизнь кровь по капле сочилась и потом… оттолкнуть сына… этого нельзя простить, нельзя! Нельзя и пережить!
Начал накрапывать дождь, затем пошел сильней и сильней. Холодные капли освежали пылающую голову Павлюка и несколько успокоили нервы… Он продолжал сидеть. Его никуда не тянуло. Даже Уля, даже ее образ потускнел от охватившего горя. Долго сидел Павлюк; много передумал он за эти минуты. Сколько дорогих надежд, сколько упований кануло в пучину житейских волн безвозвратно… Прежде в мечтах образ матери вставал перед ним и он окружал его ореолами, а теперь ночь, ночь и ночь… прошлое ночь, настоящее ночь, будущее ночь. Павлюк поднялся и медленно пошел — не отдавая себе отчета — куда он идет, и совершенно не заметил, как перед его глазами возрос чудный Владимирский собор… Павлюк молился, долго молился, как никогда в жизни… Мало-помалу выражение лица стало меняться.