Средневековье и деньги. Очерк исторической антропологии
Шрифт:
В целом эволюция церковных и княжеских нормативов и эволюция менталитета, осуждающего использование денег, были связаны с эволюцией отношения к купцам. Действительно, с XI в., а именно с появлением Божьего мира или государева мира, купцы оказались под защитой церкви и сеньоров, которым надлежало оправдать подобную позицию. Было выдвинуто две главных мотивировки. Первой была польза. Средневековое христианство никогда четко не отличало хорошего и даже прекрасного от полезного. Расширение средств к существованию и жизненных потребностей средневековых людей, особенно в городах, с XII в. мало-помалу оправдали деятельность купцов ее полезностью: купцы поставляли всем или некоторым категориям христиан продукты, в которых те нуждались или которых жаждали. Среди потребностей, если первой, несомненно, было зерно как основа хлеба, основного продукта питания западноевропейцев, не забудем также морскую или рудничную соль, а среди вожделенных продуктов можно упомянуть те, которые имели наибольшую популярность, — пряности, меха, шелк.
Вторым важным оправданием купеческой прибыли было представление о вознаграждении за труд. С раннего средневековья
Помимо этих двух ценностей, существенных для реабилитации купцов, а вскоре и ростовщиков, схоласты XIII в. разработали принципы, легитимирующие для заимодавца требование и получение финансовой компенсации, пропорциональной сумме денежной ссуды, — процентов.
Первым оправданием, которое с купца распространилось на кредитора, было понятие риска, на который шел последний. Здесь я расхожусь с Аленом Герро, чьи взгляды на средневековое общество, в целом чрезвычайно убедительные, я ценю. Сильвен Пирон хорошо показал, как термин resicumвпервые появился в лексиконе средиземноморских нотариев и купцов в конце XII и начале XIII в. В словарь и в представления богословов-схоластов это слово вошло только через посредство каталонского доминиканца Раймунда де Пеньяфорта, использовавшего его в связи с «мореходным займом» ( foenus nаutiсиm) [38] .Люди средневековья долго испытывали перед морем особый страх, и если на сухопутных дорогах путникам грозили сеньоры, жаждущие пошлин за проезд, а еще больше разбойники, особенно при пересечении леса, то самым опасным местом, судя по изображениям и вотивным приношениям, было море. Когда оно не угрожало жизни купца, оно угрожало не допустить благополучного прибытия его товаров, и обилие кораблекрушений еще более, чем пираты, оправдывало в качестве компенсации риска взимание процента, ростовщической прибыли, того, что называлось damnum emergens(положительный ущерб), periculum sortis(риск утраты капитала), ratio incertitudinis(учет неопределенности).
Другим оправданием взимания процентов была либо невозможность извлекать непосредственную прибыль из денег, отданных в качестве ссуды, все время до их возвращения ( lucrum cessans, упущенная выгода), либо необходимость компенсировать труд, следствием которого были эти деньги ( Stipendium laboris, вознаграждение за труд).
Если, следовательно, такое взимание становилось законным медленно и с трудом, потому что тяжкие обвинения в ростовщичестве и угроза ада для ростовщика в XIII в. по-прежнему были широко распространены, то даже там, где терпели процентный заем, иначе говоря ростовщичество, заимодавец натыкался на другой важный принцип — идею справедливости. В этой сфере ее выражением был в основном умеренный процент. Тем не менее этот процент оставался на уровне, который сегодня сочли бы значительным, — около 20%. Но главное, что во второй половине века отношение к процентному займу, в частности у церкви, колебалось между традиционным желанием осудить и запретить и новой тенденцией оправдать при некоторых условиях. Это видно по трактату «О процентах на капитал» (De usuris), написанному в конце XIII в. одним доминиканцем, вероятно, учеником Фомы Аквинского, — Эгидием из Лесина:
Сомнение и риск не могут изгладить дух наживы, то есть стать извинением процентам с капитала, но когда есть неопределенность, а не расчет, сомнение и риск могут быть приравнены к справедливому суду.
В связи с процентом на капитал некоторые проблемы, касающиеся денег, стали в конце XIII в. в Парижском университете предметом дискуссий в рамках кводлибетов— вида дебатов, позволяющих затрагивать любые темы и, в частности, злободневные. Между 1265 и 1290 гг. самый знаменитый магистр Парижского университета того времени, Генрих Гентский, дискутировал с магистрами Матвеем из Акваспарты, Гервасием из Мон-Сент-Элуа, Ричардом из Миддлтона и Годфруа из Фонтене о временных или постоянных рентах. Спор шел о том, ростовщичество это или нет. Мнения разделились, но эта дискуссия показывает, что именно через проблему ростовщичества и того, на что распространяется это слово, новые экономические реалии, основанные на использовании денег и на денежных оценках, через этический подход проникали в сферу богословия [39].
Если эти проблемы волновали богословов, теперь они мучили также купцов и заимодавцев, которые как христиане хотели непременно избежать ада, но и богатеть тоже. Не так давно я рассказал о их колебаниях в очерке под названием «La Bourse et la Vie» («Кошелек и жизнь»).
Пример этого нового отношения к деньгам возьмем из великолепной работы Кьяры Фругони «Лучшее дело Энрико: Джотто и капелла Скровеньи» ( Frugoni, Chiara.L’affare migliore di Enrico: Giotto e la cappella Scrovegni. Torino: G. Einaudi, 2008). Историк показывает здесь, какую необыкновенную перемену претерпел образ семьи Скровеньи благодаря строительству в Падуе капеллы, украшенной фресками Джотто, которое Энрико Скровеньи оплатил в начале XIV в. Семья Скровеньи была падуанскими нуворишами долгого XIII века. Отца Данте поместил в аду среди ростовщиков, сын Энрико продолжил дело отца и даже расширил его, но проявил и caritas, заказав строительство этой капеллы, посвященной Богоматери и беднякам, где Джотто расположил пороки и добродетели в нетрадиционном порядке. Кстати, Энрико, умерший в Венеции в изгнании, в котором оказался по чисто политическим причинам, запомнился как великий благодетель — ростовщик оказался обреченным раю.
В церкви самыми чуткими к этой проблеме вторжения денег были новые нищенствующие ордены — доминиканцы и особенно францисканцы. Спор несколько изменился и в новых формах стал одним из главных в средние века. Как в сфере питания шла великая битва карнавала и поста, в сфере денег шла великая битва между богатством и бедностью.
8. НОВОЕ БОГАТСТВО И НОВАЯ БЕДНОСТЬ
Но эта битва шла между новым богатством и новой бедностью. Мы с вами в веке, где только что произошло то, что я назвал «низведением высших небесных ценностей на бренную землю». Богатство было новым. Это было уже не земельное богатство, богатство сеньоров и монастырей, это было богатство бюргеров, купцов, тех, кого называли ростовщиками и кто скоро станет банкирами. Стоимость этого богатства выражалась в монетах, будь то монеты реальные или счетные.
Тем не менее это богатство в большей степени имело социальное значение, чем чисто экономическое. Новые богачи займут место среди сильных мира сего в христианском обществе, потому что перед лицом их нового богатства новая бедность окажется в одном ряду не с алчностью и пороками, а с caritas, о которой я уже говорил, и добродетелями. В течение всего XIII века деньги, как хорошо показала Николь Бериу, находились в неопределенном положении между пороком и добродетелью. Уже в 1978 г. американский историк Лестер К. Литтл объяснил, как получилось, что в средневековой Европе сосуществовали религиозная бедность и экономика прибыли [40]. Деньги просачивались в христианское воображаемое с давних пор. В начале XII в. французский монах Жоффруа Вандомский сравнил освященную облатку с монетой лучшей чеканки, потому что ее круглая форма напоминала круглую форму монеты, а способность облатки приравниваться к спасению ассоциировалась со способностью монеты олицетворять собой ценность. Еще во времена отцов церкви святой Августин представил Христа первым купцом, жертва которого выкупила человечество. Это был «небесный купец». Но с XII и особенно с XIII в. в христианском мире утвердилось новое богатство.
Новые бедные
Этому новому богатству противостояла новая бедность. Эта бедность уже не была одним из следствий первородного греха, это была уже не бедность Иова, а почетная бедность, что было связано с изменением образа Иисуса в духовных представлениях христиан. Иисус всё меньше оставался тем, кем был в первые века христианства, — воскресшим Богочеловеком, великим победителем смерти. Он стал Богочеловеком, давшим человеку пример бедности, которую символизировала нагота. Из всех движений, которые после тысячного года пытались возродить раннее христианство, добиться возврата к апостолам, все больше силы набирало то, которое побуждало к реформе, к возрождению путем возврата к истокам, к тому, чтобы «следовать нагими за нагим Христом». Точно так же как новое богатство было результатом труда, новая бедность была результатом усилия, выбора, это была добровольная бедность, и невозможно понять, как в средневековом обществе утвердились деньги, если не различать два вида бедности — вынужденную и добровольную [41].
Франтишек Граус показал, что в деревне в раннее средневековье были бедные, но главным местом, где в средние века бедность росла и бросалась в глаза, был город. Поэтому естественно, что борьбой с новой бедностью занялись в основном новые монашеские ордены, которые, в отличие от прежних монахов, обосновались в городах, а именно францисканцы.
Франциск Ассизский выступал за отказ от денег во всех смыслах слова [42]. Он отрекся от своего отца-купца, он обнажился, как Иисус, он жил в бедности, он проповедовал в бедности. И потом хулители нового богатства, желая содействовать новой бедности, парадоксальным образом пришли к двусмысленному и даже обратному результату. Литтл заявил, что архиепископ Пизанский, проповедуя в 1261 г. в Церкви францисканцев, объявил Франциска Ассизского патроном и покровителем купцов. Итальянский историк Джакомо Тодескини пошел дальше. Он считает, что в конце жизни Франциск свел вместе бедность и существующую под знаком денег городскую культуру, развивающуюся в Северной и Центральной Италии. В течение XIII в. францисканцы, согласно Тодескини, непрерывно искали определение и оправдание францисканскому богатству, приведшему их «от добровольной бедности к рыночному обществу». Тодескини основывается прежде всего на трактате лангедокского францисканца Петра Иоанна Оливи (1248-1298) «О договорах» .(De contractibus) (ок. 1295 г.) [43].