Средневековые латинские новеллы XIII в.

Автор неизвестен

К этой же категории странностей относятся и противоречия, встречающиеся в «Римских деяниях». Взглянем на заглавие 35-го рассказа – «О том, что не следует зариться на богатство», противоречащее тому, о чем там повествуется. В самом деле: за красивой своей дочерью царь не дает приданого, некрасивая же получает все богатства и обещание, что после смерти царя тот, кто возьмет ее в жены, наследует царство. Такой человек в конце концов находится, женится на дурнушке и после смерти царя садится на престол. Всякому очевидно, что мораль истории выведена вопреки логике: бедный граф, взявший в жены царскую дочь, получает богатство и трон, т. е. добивается того, к чему стремился, но при этом ничем не наказан за свой выбор, так как жена его, кроме известного ему наперед внешнего недостатка, не обнаруживает в дальнейшем никаких других, и ему нет оснований раскаиваться в своем поступке.

Если непоследовательности иного характера, т. е. не логические недосмотры, а противоречия, связанные с ошибками памяти, вроде разного наименования одного

и того же героя или появления в каком-нибудь третьем томе персонажа, убитого автором в первом, объяснимы в пространных сочинениях, писавшихся длительное время, то аналогичные непоследовательности в пределах очень небольших по объему новелл «Римских деяний», в подавляющем большинстве созданных, конечно, в один присест, не могут быть следствием капризов памяти. Их причина – все та же леность ума, не дающего себе труда додумывать до конца, а потому не страшащегося противоречий. В истории папы Григория (новелла 37) мы сначала читаем о том, что будущий князь церкви воспитывается в семье рыбака, не подозревая о том, что он найденыш, и случайно обнаружившаяся истина заставляет его в горе покинуть людей, которые его приютили. Однако в развязке, рассказывая о себе царице, Григорий, к нашему удивлению, упоминает (отнюдь не стремясь ее обмануть), что настоятель монастыря неоднократно говорил о его странном появлении в этих местах: Григорий, как мы помним, в бочке был прибит к берегу и подобран монахами. В другой истории невнимательность автора оборачивается прямым комизмом: приговоренный к казни обещает своему другу быть ему вечно благодарным, если тот окажет ему услугу, забывая, что для этого уже нет времени (новелла 51).

Существенную роль для понимания «Римских деяний» играет то обстоятельство, что в средние века писатель или художник пользовался, как мы бы сейчас сказали, кодовым языком, а читатель и зритель не просто читал и смотрел, а переводил с языка тайнописи на свой язык. Ум тех, для кого предназначались эти произведения средневекового искусства, был ориентирован символически, и перевод осуществлялся «с листа», почти непроизвольно. Непритязательные, а подчас даже малопристойные бытовые сценки не воспринимались при этом непосредственно – читатели и зрители тоже находили в них дидактический и генерализованный высокий смысл. Рефлекс сознания – искать под одним смыслом другой был настолько силен, что делал возможным такие адаптации, как создание монашеского Овидия, т. е. приспособление для дидактических целей даже его фривольной «Ars amandi». Если современный зритель, не обученный языку средневекового искусства, увидит на капители романского собора в Отене (XIII в.), как аббат и аббатисса дерутся за пастырский посох, он скорее всего расценит сценку как гротескную и даже антиклерикальную. Как далек, однако, подлинный смысл отенского изображения от этих само собой – с нашей точки зрения – напрашивающихся объяснений! Художник изобразил здесь символически раздор и непорядок в церкви, коснувшийся в равной мере мужских и женских монастырей. Высокие истины постоянно облекались в формы скуррильные и гротескные, что никого не удивляло.

Чтобы облегчить постижение этого небуквального смысла, в иных случаях средневековые авторы и художники снабжали свои произведения толкованиями. То могла быть краткая пояснительная надпись, расшифровывающая заглавие, или сравнительно подробное толкование. «Римские деяния» пользуются как надписью-заглавием, так и морализациями, т. е. толкованиями. Наличие во многих рукописях «Римских деяний» заголовков и заключительных пояснений свидетельствует О том, что средневековые читатели понимали истории «Римских деяний» не так, как мы сейчас. Очень важен ДЛЯ них был помимо первого смысла таящийся за ним моральный вывод или религиозная аллегория.

Ум средневекового человека делает из рассказов абстрактные выводы, которые никогда бы не пришло в голову сделать читателю, принадлежащему к другой, более поздней или более ранней культурной эпохе. Так, история о женщине, изменявшей мужу и приказавшей убить петухов за то, что они осуждают ее за неверность, получает заглавие «О правде, которая не страшится даже смерти», хотя петухи, говоря между собой по-птичьи, никак не могли подозревать, что служанка понимает их язык, и, следовательно, в своем правдолюбии не были героичны (новеллы 28).

Новелла о воре, остроумно обманутом хозяином дома, в который он залез (новелла 66), надписывается «О том, что пастырю душ надлежит быть бдительным».

Подчас даже бывает трудно уловить, что послужило поводом к тому или иному толкованию. Например, повествование о том, как молодой рыцарь, влюбленный в жену старого рыцаря, убивает его за то, что тот застрелил соловья, пением которого наслаждалась его жена (новелла 60), рассматривается, согласно надписанию, как иллюстрация мысли «слава мира сего и роскошь многих прельщает и приводит к гибели». Встречаются и религиозно-аллегорические надписания. По-средневековому мрачно-скуррильная история горбуна, отказавшегося уплатить денарий за вход в город (так в этом городе облагались люди с каким-нибудь телесным недостатком) и затем принужденного уплатить целых пять, так как в пылу препирательства его со стражником обнаружилось, что вдобавок он наделен еще другими физическими пороками (новелла 72), озаглавлена «О наказании грешников, вовремя не понесших кару за содеянное».

Рассказ о двух братьях, возвратившихся с чужбины по

велению отца, из которых одного (он охотно вернулся) встречают в родном доме очень приветливо и делают наследником, а у другого (ему не хотелось возвращаться) мать при встрече откусывает губы, сестра – нос, брат вырывает глаза, а отец снимает скальп (новелла 40), понимается как повествование «о наследстве и ликовании верной души», история же о рыцаре, который, увидев бой змеи и жабы, помог змее, за что она исцелила его от смертельной болезни (новелла 42), как «доблестная битва Христа и его победа»; рассказ о слепом, несущем хромого на богатый царский пир (новелла 30), трактуется как повествование об обретении вечной жизни. Под шапкой «Христос не сразу требует грешника к ответу, а по милосердию своему ждет его раскаяния» помещена 43-я история: рыцарь вернулся домой и узнал о неверности своей жены. По существующему закону это каралось смертью. Так как рыцарь потерял в сражении правую руку, он решает поручить осуществление возмездия сыну; тот же, ссылаясь на закон о необходимости почитать родителей, отказывается исполнить волю отца.

Помимо символико-аллегорического понимания сюжета, приведенное надписание отражает и хорошо уже нам знакомую леность мысли. Автор не замечает, что, ссылаясь на необходимость почитать родителей, юноша выказывает сыновнее непочтение; отец же мог бы обойтись без помощи сына и убить свою неверную жену каким-нибудь способом, при котором отсутствие правой руки не служило помехой, или поручить возмездие стороннему лицу.

Морализации отличаются от заголовков только своим объемом, который сравнительно с объемом самого рассказа бывает велик; принцип же толкования у них общий – поиски за первым смысловым слоем более значительного второго. Понятие о морализациях «Римских деяний» можно себе составить по нескольким примерам. Вот анекдот о находчивой прелюбодейке, посрамляющей судью. Ее согласно положенному императором закону, сбрасывают с вершины горы, но женщина оказывается невредимой. Тогда ее вторично приговаривают к казни, но отпускают с миром, так как прелюбодейка ссылается на другой закон, запрещающий дважды карать за одно преступление. Морализация, сопровождающая анекдот, такова: «Любезнейшие, император – это наш господь, он установил закон если какой-нибудь человек осквернится душой, исповедуя Христа, жениха ее, за свершенный им смертный грех должен быть свергнут с высокой скалы, т. е. изгнан из царствия небесного, как это впервые было с праотцем Адамом. Но господь искупил его страданием своего сына. Когда человек творит грех, господь в великом своем милосердии не тотчас наказывает его, но по безмерной доброте спасает, дабы не был ввергнут в преисподнюю» (№ 3 по Остерлею). Еще одна морализация, сопровождающая только что упомянутый рассказ про двух сыновей, которых отец письмом призвал с чужбины: «Любезнейшие, богатый человек, который послал двух сыновей, т е тело и душу, постичь науки, дабы учились в школах мира сего, усовершались в благих трудах и так обрели жизнь вечную, – это бог Письмо – смерть, его посылают, когда человек умирает. Душа радостно возвращается к богу, ее принимают на небеса с ликованием, и она наследует их. Другой брат, приходящий к отцу неохотно, – тело, он недоволен возвращением, и это неудивительно, ибо ему приходится плохо. Сестра и братья – это жабы и змеи, выгрызающие нос и глаза. Отец – гниение земли, обращающее в прах волосы, кожу и мясо».

К своеобразным чертам средневекового сознания, общим, впрочем, с сознанием, характерным для некоторых других культур (античной и частично возрожденческой и поствозрожденческой), относится и наивный антиисторизм. Он позволяет авторам выводить события древней истории в декорациях своего времени, а потому Помпеи рисуется в «Римских деяниях» типичным средневековым королем, в других историях, приуроченных к римской жизни, действуют рыцари, персонажи римской и греческой древности живут в замках, сражаются на турнирах и т. п. Средневековый человек не научился еще различать «цвет» времени – для всех эпох и культурных ареалов цвет всегда один, тот, что присущ периоду, когда этот человек живет.

Мир эстетических вкусов и художественных навыков, раскрывающийся в «Римских деяниях», тоже значительно уклоняется от привычного нам.

Все, о чем в «Римских деяниях» говорится, включая самые непритязательные и забавные рассказы, рассматривается не как случаи, сами по себе интересные и достойные внимания, в них видят проявление добродетелей и пороков, сборник примеров, как должно и как не следует поступать. Иногда даже встречаются рассказы-двойники (например, новеллы 26 и 11), из которых один утверждает дезидерату поведения, а другой, наоборот, показывает отрицательный нравственный образец в новелле 26 дама отказывается от почетного и выгодного брака в память павшего за нее рыцаря и всю жизнь хранит его доспехи, в 11-й же истории дама а аналогичном случае соглашается выйти замуж и прячет посох и суму своего избавителя, которые поклялась ему вечно держать перед глазами. Автор щедро рассыпает примеры хитрости и простоты, верности и неверности самопожертвования и себялюбия; одним надлежит, следовать, других избегать. Особенно много места отведено такой важной феодальной добродетели, как верность друга другу, вассала сюзерену, мужа жене. Это идеальное качество доводится подчас до абсурда, как в новелле 27, где клятва верности заставляет умного рыцаря при выборе дороги, по которой им идти, последовать за бестолковым, хотя он и знает, что здесь его ждет верная смерть.