Средний пол
Шрифт:
— Проснись и пой! — произнес тот, который был с фонариком.
Это были двое бродяг с противоположной стороны дюн. Один уселся на меня верхом, а другой принялся обыскивать лагерь.
— Ну и что тут у вас есть хорошенького?
— Ты посмотри на него, — заметил другой. — Он чуть не обосрался от страха.
Я плотно сжал колени, снова ощутив прилив чисто женского ужаса.
Больше всего их интересовали наркотики. Тот, что с фонариком, перетряхнул наши спальные мешки и обыскал мой чемодан, после чего вернулся и опустился рядом со мной на одно колено.
— А где все твои приятели, старик? Ушли и бросили тебя
Он начал обшаривать мои карманы и, обнаружив в одном из них бумажник, тут же опустошил его. Однако когда он вытряхивал деньги, вместе с ними выпали и мои школьные документы, и он, направив на них свет, принялся их рассматривать.
— А это чьи? Твоей подружки? — и он с усмешкой уставился на фотографию. — Она отсасывать умеет? Спорю, что умеет. — Он раздвинул ноги и приложил фотографию к промежности. — Да! Еще как!
— Дай-ка мне посмотреть, — попросил тот, что сидел на мне.
И парень с фонариком бросил удостоверение мне на грудь. Сидевший на мне склонился ближе и прошипел;
— Смирно лежи, сукин сын!
Он отпустил мои руки и взял удостоверение.
— Тощая сучка, — он перевел взгляд с фотографии на меня, и выражение его лица начало меняться. — Так вот же она!
— Ну и быстро же ты соображаешь, старик. Тебе всегда это было свойственно.
— То есть он! — он указал на меня пальцем. — Это она! Он это она! — И он передал удостоверение второму. Луч фонарика снова осветил свитер и блузку Каллиопы.
И через некоторое время второй начинает расплываться в улыбке.
— Ты нас провести хотела? Да? Значит, все что надо находится у тебя в штанишках? А ну-ка держи ее! — командует он. Его напарник пригвождает мне руки к земле, а сам он начинает расстегивать мой ремень.
Я пытаюсь сопротивляться — ерзаю и брыкаюсь. Но они слишком сильны для меня. И вот трусы мои уже спущены, бродяга направляет луч фонарика на мою промежность и отскакивает.
— Боже милостивый!
— Что такое?!
— Блядь!
— В чем дело?
— Это монстр!
— Что?
— Мне сейчас плохо станет. Ты только посмотри!
Второму хватило одного взгляда, и он тут же отпустил меня, словно я был болен неизлечимой болезнью. Он вскочил, и оба, не сговариваясь, принялись пинать меня ногами, изрыгая страшные ругательства. А когда сидевший на мне ударил меня ботинком под ребра, я схватил его за ногу и повис на ней.
— Отпусти меня, сучье отродье!
Другой бил меня по голове. Он нанес мне три или четыре удара, и я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, вокруг было тихо, и мне показалось, что они ушли. Но потом рядом раздался смешок, и чей-то голос произнес: «Очухалось». И на меня хлынули две вонючие желтые струи.
— Заползай обратно в свою нору, мразь.
И они ушли.
Еще не рассвело, когда я нашел фонтан у аквариума и искупался в нем. Кровь остановилась. Правый глаз распух и затек. Бок болел при каждом глубоком вдохе. Отцовский чемодан был при мне. И у меня было еще семьдесят пять центов. Больше всего на свете мне хотелось позвонить домой, но я набрал номер Боба Престо, и он сказал, что сейчас приедет.
ГЕРМАФРОДИТ
Не удивительно, что в семидесятых теория половой идентификации Люса пользовалась такой популярностью. В то время все стремились, как лаконично выразился мой первый брадобрей, к уравниванию полов. Считалось,
Это называется эволюционной биологией. Под ее влиянием в свое время и произошло разделение полов: мужчины стали охотниками, а женщины собирательницами. И формировала их природа, а не воспитание. И это влияние гоминидов, относящихся к двадцатому тысячелетию до нашей эры, продолжало оказывать на нас свое воздействие. Сегодняшние телепрограммы и журнальные статьи излагают все это лишь в упрощенной форме. Почему мужчины не умеют общаться друг с другом? Потому что на охоте они должны были сохранять молчание. Почему женщины так любят общаться друг с другом? Потому что они должны были ставить друг друга в известность, где растут плоды и ягоды. Почему мужчины никогда ничего не могут найти в собственном доме? Потому что поле зрения у них сужено и направлено лишь на преследование дичи. Почему женщины так хорошо всё видят? Потому что, защищая свое убежище, они привыкли окидывать взглядом всё пространство. Почему женщины так плохо припарковывают машины? Потому что низкий уровень тестостерона подавляет способность пространственной ориентации. Почему мужчины никогда не просят подсказать им дорогу? Потому что это признак слабости, а охотник не может быть слабым. Таковы наши представления сегодня. Мужчины и женщины устали от своей одинаковости и снова хотят быть разными.
Поэтому опять-таки не удивительно, что в девяностых теория доктора Люса подверглась нападкам. Новорожденный уже не являлся чистым листом, но нес в себе информацию, предопределенную генетикой и эволюцией. И моя жизнь стала средоточием этих споров, так как отчасти во мне и видели возможность их разрешения. Сначала, когда я исчез, доктор Люс изо всех сил старался меня отыскать, чувствуя, что упускает свою величайшую находку. Однако позднее он, вероятно, понял, почему я сбежал, и пришел к выводу, что я скорее противоречу его теории, нежели подкрепляю ее. И он начал уповать на то, что я не стану высовываться и куда-нибудь уеду. Он написал и опубликовал статьи обо мне и теперь молился, чтобы я не объявился и не опроверг их.
Однако все не так просто. Я не укладывался ни в одну из этих теорий. Ни в теорию биологов-эволюционистов, ни в теорию Люса. Мой психологический портрет не согласовывался и с лозунгом эссенциализма, который был популярен среди участников движения гермафродитов. В отличие от остальных гермафродитов, о которых сообщалось в прессе, я никогда не ощущал себя не в своей тарелке будучи девочкой. Я до сих пор чувствую себя неловко среди мужчин. Перейти в их лагерь меня заставили страсть и свойства моего организма. В двадцатом веке древнегреческая идея рока была перенесена генетикой на клеточный уровень. Однако только что начавшееся тысячелетие принесло с собой нечто новое. Вопреки всем ожиданиям наш генетический код оказался прискорбно несовершенным. Выяснилось, что у нас всего лишь тридцать тысяч генов вместо предполагавшихся двухсот тысяч. То есть чуть больше, чем у мыши.