Срочный фрахт
Шрифт:
Поручик поднял за хвост горящего сазана. Прошел в угол. Марютка со всех сторон навалила стенки из рыбы, внутри образовалось пространство в сажень.
— Залазь, разжигай. Я там в середке наложила рыбин. А я пока за припасом смотаюсь.
Поручик подложил сазана под клетку сложенной рыбы. Медленно, нехотя, она разгорелась. Марютка вернулась, поставила в угол винтовки, сложила мешки.
— Эх, рыбья холера! Ребят жаль. Ни за что утопли.
— Хорошо бы платье просушить. А то простудимся.
—
Поручик помялся.
— Вы просушивайте, Марья Филатовна. А я там подожду пока. А потом я посушусь.
Марютка с сожалением взглянула на его дрожащее лицо.
— Ах, дурень ты, я погляжу. Барское твое понятие. Чего страшного? Никогда голой бабы не видел?
— Да я не потому… а вам, может, неловко?
— Ерунда! Из одного мяса сделаны. Невесть какая разница! — Почти прикрикнула: — Раздевайся, идол! Ишь зубами стучишь, что пулемет. Мука мне с тобой чистая!
На составленных винтовках висело и дымилось над огнем платье.
Поручик и Марютка сидели друг против друга перед огнем, упоенно поворачиваясь к жару пламени.
Марютка внимательно, не отрываясь, глядела на белую, нежную, похудевшую спину поручика. Хмыкнула.
— До чего ж ты белый, рыбья холера! Не иначе, как в сливках тебя мыли!
Поручик густо покраснел и повернул голову. Хотел что-то сказать, но, встретив желтый отблеск, круглившийся на Марюткиной груди, опустил вниз ультрамариновые шарики.
Платье просохло. Марютка набросила на плечо кожушок.
— Поспать нужно. К завтрему, может, стихнет. Счастье — бот-то не потоп. По-тихому, может, когда-нибудь до Сыр-Дарьи допремся. А там рыбалок встренем. Ты ложись-ка, я за огнем погляжу. А как сон сморит, тебя сбужу. Так и подежурим.
Поручик подложил под себя платье, укрылся полушубком. Тяжело заснул и стонал во сне. Марютка неподвижно смотрела на него.
Пожала плечом.
«Навязался на мою голову! Болезный! Как бы не застудился! Дома небось в бархат-атлас кутали. Эх ты, жизнь, рыбья холера!»
Утром, когда сквозь щели в крыше засерело, Марютка разбудила поручика.
— Слышь, ты последи за огнем, а я на берег схожу. Посмотрю, может, наши-то всплыли, сидят где.
Поручик трудно поднялся. Охватил виски пальцами, глухо сказал:
— Голова болит.
— Ничего… Это с дыму да с устали. Пройдет. Лепешки возьми в мешке, усача поджарь да пошамай.
Взяла винтовку, обтерла полой кожушка и вышла.
Поручик на коленях подполз к огню, вынул из мешка размокшую черствую лепешку. Прикусил, немного пожевал, выронил кусок и мешком свалился на землю у огня.
Марютка трясла поручиково плечо. Кричала с отчаянием:
— Вставай, вставай,
Поручиковы глаза широко раскрылись, распахнулись губы.
— Вставай, говорю! Напасть какая! Бот волнами унесло! Пропадать нам теперь.
Поручик смотрел ей в лицо, молчал.
Вгляделась Марютка, тихо ахнула.
Были мутны и безумны поручиковы ультрамариновые шарики. От щеки, прислонившейся бессильно к Марюткиной руке, несло жаром костра.
— Застудился-таки, черт соломенный! Что ж я с тобой делать буду?
Поручик пошевелил губами.
Марютка нагнулась, расслышала:
— Михаил Иванович… Не ставьте единицу… Я не мог выучить… На завтра приготовлю…
— Чего мелешь-то? — дрогнув, спросила Марютка.
— Трезор… пиль… куропатка… — вдруг крикнул, подскочив, поручик.
Марютка отшатнулась и закрыла лицо руками.
Поручик опять упал, заскреб пальцами по песку.
Быстро, быстро забормотал неразборчивое, давясь звуками.
Марютка безнадежно оглянулась.
Сняла кожушок, бросила на песок и с трудом перетащила его бесчувственное тело. Накрыла сверху полушубком.
Съежилась беспомощным комком рядом. По осунувшимся щекам закапали у нее медленные мутные слезы.
Поручик метался, сбрасывая полушубок, но Марютка упорно поправляла каждый раз, закутывая его до подбородка.
Увидела, что завалилась голова, подложила мешки.
Сказала вверх, как будто небу, с надрывом:
— Помрет ведь… Что ж я Евсюкову скажу? Ах ты горе!
Наклонившись над пылающим в жару, заглянула в помутневшие синие глаза.
Укололо острой болью в груди. Протянула руку и тихонько погладила разметанные вьющиеся волосы поручика. Охватила голову ладонями, нежно прошептала:
— Дурень ты мой, синеглазенький!
Глава седьмая, вначале чрезвычайно запутанная, но под конец проясняющаяся
Трубы серебряные, а на трубах висят колокольчики.
Трубы поют, колокольчики звенят нежным таким ледяным звоном:
Тили-динь, динь, динь.
Тили-тили, длям-длям-длям.
А трубы поют свое особенное:
Ту-ту-ту-ту, ту-ту-ту-ту.
Несомненно, марш. Марш. Конечно, тот самый, что всегда на парадах.
И площадь, солнцем забрызганная сквозь зеленые шелка кленов, та же.
Капельмейстер оркестром управляет.
Стал к оркестру спиной, из разреза шинели хвост выдвинул, большой рыжий лисий хвост, а на кончике хвоста золотая шишечка наверчена, а в шишечку камертон вставлен.
Хвост во все стороны машет, камертон тон задает, указывает корнетам и тромбонам, когда вступать, а зазевается музыкант — тотчас камертон по лбу.