Срочный фрахт
Шрифт:
Лейтенант вздохнул, положил руку на рукоятку машинного телеграфа и поставил ее на «малый вперед». Палуба знакомо дрогнула под ногами сдержанным трепетом жизни, и корабль пошел, подталкиваемый вращением среднего винта. Пригожин еще раз оглянулся. На воде уже ничего не было видно. Тогда лейтенант перевел рукоятку на «полный». Все три мотора взревели, обрадованные этим призывом к делу, и катер резво рванулся вперед, разрезая тьму и воду.
— Ровней держать! Не рыскать! — сказал Пригожин неподвижному, как статуя, рулевому.
Маленький четырехлапый якорь-кошка, слабо булькнув, ушел в глубину, волоча за собой скользящий между пальцами
Остапчук ввязал трос в железное кольцо, прикрепленное брезентовой петлей к воздушному мешку, опоясывающему толстой мягкой колбасой плотик, и посмотрел в сторону, где скрылся корабль. Там ничего не было видно; кроме ночной тьмы и слабо белеющей полосы от кормовой струи, да и она скоро расплылась совсем и исчезла.
Старшина сел поудобнее на решетчатый настил дна плотика, вытянув ноги и прислонясь спиной к упругости воздушного мешка, как к спинке мягкого дивана. Получилось удобно и уютно. Он сунул руку за пазуху и вытащил часы Пригожина, которые не решился надеть на руку, а положил из осторожности и деликатности в потайной кармашек, вшитый на груди в изнанку фланельки.
Нанесенные фосфорной краской на циферблат знаки и стрелки часов светились мягким, струящимся зеленоватым светом, показывая двадцать три часа двенадцать минут.
«Значит, катера снимаются с базы через тридцать восемь минут», — подумал Остапчук, пряча часы.
И он представил себе знакомую картину выхода в поход, которую столько раз видел. Вот сейчас на маленьких стремительных кораблях, стоящих тесной стайкой борт к борту, тихих и неподвижных, раздадутся свистки, и мгновенно оживут и наполнятся моряками пустые палубы. Тишину ночи разорвет напряженный дружный рев пробужденных моторов, и от их нетерпеливой мощи задребезжат даже стаканы на столе кают-компании, помещающейся высоко наверху на пассажирской палубе громадного теплохода, превращенного на военное время в удобное жилище для офицеров и краснофлотцев дивизиона. Командир дивизиона, всегда читающий перед походом какую-нибудь книгу, подымет от страниц усталые, обведенные припухлостями серые глаза, белки которых покрыты красными прожилками от постоянной бессонницы и от едкой морской соли, загнет уголок страницы, положит книгу, влезет в поданный ему комбинезон, нахлобучит на самые брови шапку и по поскрипывающему трапу спустится вниз. И пока он будет шагать по палубам катеров, пробираясь к своему флагманскому «222-му», его будет встречать на каждом приглушенная команда «Смирно» и рапорты вахтенных командиров. Освобожденные от чехлов орудия и пулеметы зашевелятся, как будто разминаясь после сна, и опять уставятся неподвижно по диаметральной плоскости корабля, в ожидании быстрых и точных разворотов во время боя. Прозвучит команда, и, один за другим, отрываясь от плавучего пирса, катера вытянутся гуськом и пойдут навстречу неизвестности, настороженные и зоркие.
Остапчук так живо представил себе эту картину, что его неудержимо потянуло туда, где готовился к походу отряд. Ему стало скучно в одиночестве. Он вспомнил беседу с лейтенантом Пригожиным, разговор о том, что придется поскучать, усмехнулся и зевнул.
«Что ж, поскучаем, раз такое дело!»
Он проверил компас, пропеленговал указанное Пригожиным направление луча, спрятал компас и стал устраиваться.
Внезапно старшина насторожился. Далеко
— Нервничают гансы. Психическая у них жизнь стала, — сказал вслух Остапчук, продолжая смотреть туда., где в воздухе, чудилось, еще мерцал отсвет потушенного немецкого прожектора.
Этот прожектор пробудил в старшине тревогу. Будет неладно, если немцы начнут светить во все стороны и нащупают плотик. Но тревога так же быстро улеглась, как и возникла. Остапчук сообразил, что прожектор вспыхнул слишком далеко, и если даже его рассеянный свет и достигнет плотика, он не сможет хорошо осветить его, и с такого расстояния даже в дальномер не разберешь, плотик ли это или выгнутые, как спины дельфинов, скользкие и мокрые ребра камней, окружающих плотик, гряду которых старшина заметил слева от себя в бледном сиянии прожекторного луча.
Он опять достал часы. Они показывали двадцать три часа пятьдесят восемь минут.
«Снялись уже… Как раз головной бон проходит», — подумал Остапчук и обрадовался. Теперь каждая минута приближала встречу со своими и возвращение в привычный мир катерной службы, к товарищам, к своей пушке, на которой он знал наизусть каждое пятнышко на краске ствола. И Остапчук обеспокоился уже совсем другой, бодрой, деловой заботой, размышляя, хорошо ли стер наводчик Чупрун излишек смазки на затворе, чтобы не случилось заедания механизма и пропуска в острый момент.
«Ровно два часа осталось», — подумал старшина.
Вдруг он схватился за лежавший рядом автомат. Ему почудилось, что к плотику подошла чужая шлюпка и неловкий гребец, зарыв веслом «щуку», окатил его холодным душем. Но никакой шлюпки он не заметил, а то, что увидел наяву, было хуже шлюпки. Море рябило и плескало мелкой волной в край плотика. Ветер усиливался. Он уже резал лицо и забивался за воротник.
И это он перебросил гребень волны через воздушный мешок и облил Остапчука.
Старшина схватился за часы, прикрыл их рукой.
Было ноль сорок пять.
Катера должны были подойти к двум. Оставался час с четвертью ожидания. Остапчук вспомнил жаркую клетушку кают-компании катера, дымящийся чай, душистый джем и сытный запах табака «Северная Пальмира», лицо лейтенанта Пригожина и его слова: «Может испортиться погода, тогда придется не только скучать, но и выкупаться».
Старшина посмотрел на пляшущую волну и зябко повел плечами. Потом бережно спрятал командирские часы, положил автомат на колени и прикрыл его полами пальто.
«Может, просто шкалик, — подумал он, — покуролесит — и уйдет. В эту пору они часто наваливаются».
Он уверил себя, что это именно так и что ветер скоро должен стихнуть. И ему стало веселее. Увеличивающаяся зыбь показалась ему совсем нестрашной. Пускай ее плещется — подумаешь, невидаль. Ну, вымочит немного, так в кубрике обсушат. Уже не так долго ждать. Катера идут. Они где-то в море, вот по этому самому пеленгу, и скоро они должны быть здесь, рядом.
А ветер продолжал набирать злость. Плотик уже не мягко покачивался, подымаемый ровным дыханием спящей водной стихии, а метался, танцевал и вздрагивал на натянутом тросе, как норовистая лошадь, которую тянут из стойла за повод и которая дергается и дрожит, упираясь в землю передними копытами и мотая головой с налитыми кровью глазами.