Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России
Шрифт:
Вновь открытые религия и духовность располагались на другом конце нравственного спектра, но для значительного числа бывших советских граждан представляли собой почти такую же экзотику. Постсоветские русские, обращавшиеся (возвращавшиеся) в лоно православия, тоже нуждались в помощи, поскольку мало кто из них знал достаточно о христианстве, православных обрядах, церковной иерархии и организации или о старообрядчестве. На рынке мгновенно появились пособия и справочники по православию, иконы и образки массового производства, духовные тексты и другие предметы православного культа{754}. Число присутствующих на церковных службах за короткое время резко возросло. Рассказывая о периоде перестройки, Рис отметила «массовый выход коммунистов из партии, который в 1990 г. напоминал безудержный поток, и одновременное принятие многими бывшими партийцами христианства и его обрядов; как будто они за одну ночь обменяли один символ легитимности на другой»{755}.
Пышным цветом расцвели народные суеверия, не говоря уже об особой науке под названием «культурология» —
Возрождение «русскости» было в 1990-е гг. главной заботой, плохо уживавшейся с присвоением современных, западных идентичностей. Особенно острый конфликт вспыхнул в области языка. Засилье в журналистском лексиконе иностранных слов вместе с молодежным сленгом и лагерной феней вызвало резкую реакцию ревнителей чистоты русского языка, которые заговорили о его «извращении» и «насилии» над ним. «Разве наши города, где все улицы пестрят рекламой и вывесками на иностранном языке, нередко написанными латинскими буквами, не напоминают города, покоренные чужими странами?» — возмущенно спрашивал один критик{759}. Даже тинейджеры иногда отмечали растерянность старшего поколения перед лицом нашествия Запада. Один подросток сказал интервьюеру в начале 1990-х гг.: «Мои родители уже в шоке от того, что русской культуры больше нет… Все западное, ничего нашего не осталось»{760}.
Можно было, однако, попробовать возродить более старую культуру. В 1990 г. Солженицын опубликовал замечательный «Русский словарь языкового расширения», где перечислил слова, которые «преждевременно» исчезли из языка в советское время и еще «имеют право жить»{761}. Некоторые русские чувствовали такую же ностальгию по обычаям российского дворянства, и их желание больше узнать о нем (зачастую вкупе с притязаниями на дворянское происхождение) вызвало бум публикаций, посвященных его истории, традициям и представителям{762}. Те, кто желал приобрести «манеры русского джентльмена», могли проконсультироваться с книгой Ольги Мурановой «Как воспитывался русский дворянин»{763} или вступить в Английский клуб — прославленное заведение царской России, воскрешенное в Москве в 1996 г. и устраивающее балы, пикники и банкеты в традиционном стиле{764}.
Государство, как и его граждане, тоже решало проблему установления новой идентичности и/или возрождения старой. Начало 1990-х гг. стало периодом полной смены символики. Статуи Ленина и Дзержинского демонстративно убрали; Ленинград в результате народного голосования (правда, закрытого) вернул себе прежнее имя Санкт-Петербурга; государство получило новое название, новый флаг и новый герб (с двуглавым орлом и Святым Георгием, что подчеркивало связь с имперским прошлым). На этом, впрочем, изменения закончились: попытки вынести тело Ленина из Мавзолея не увенчались успехом, а советский государственный гимн, после долгих споров, при Путине был сохранен со словами, переписанными его первоначальным автором Сергеем Михалковым{765}.
Ельцин хотел найти новую доминантную «идею для России» и даже провел в 1996-1997 гг. публичный конкурс по ее поиску. Победитель, Гурий Судаков, подчеркивал, что России чужды материализм и индивидуализм: «русский национальный характер сформирован не на основе рыночной деятельности», благодаря которой в Западной Европе такое важное значение имеют свобода и право; для русского более значимы «общество, Родина, слава и власть»{766}. Но отголоски прошлого проникли и сюда, несмотря на ясные указания, что новая русская идея должна в корне отличаться от старой советской. Участники конкурса в своих поисках часто обращались к теме победы в Великой Отечественной войне, а мысль, что «России в предыдущие десятилетия приходилось справляться с несчетными трудностями и она способна преодолеть любое препятствие», чем-то напоминала старое сталинское изречение о том, что нет таких крепостей, которых не смогли бы взять большевики{767}. Путин в 2001 г. открыто реабилитировал отдельные элементы советского прошлого: «…Неужели за советский период существования нашей страны нам нечего вспомнить, кроме сталинских лагерей и репрессий? Куда мы тогда с вами денем Дунаевского, Шолохова, Шостаковича, Королева и достижения в области космоса? Куда мы денем полет Юрия Гагарина?»{768}
Многим русским нелегко было вернуть себе ощущение, что они русские, а не советские, и еще тяжелее — смириться с требовавшей от них этого утратой империи. Как сказал один подросток: «Труднее всего привыкнуть говорить “Россия”. Первое, чему нас учили, — что мы живем в Союзе Советских Социалистических Республик, в СССР, в Союзе. А потом пошло: Россия, Россия, Россия…»{769} По словам политолога Ксении Мяло, «в советский период, казалось, мы все так перемешались и денационализировались, что перестали ощущать собственную идентичность и самобытность»{770}. Надо сказать, другие наблюдатели приходили к иным выводам: например, антрополог Дейл Писмен в начале 1990-х гг. обнаружил в Иркутске влиятельный и заметный дискурс об уникальности «русской души»{771}. Но «русский вопрос» 1990-х гг. касался общей идентичности особого рода — связанной с государством. Согласно результатам опроса общественного мнения в 1995 г., 75% граждан Российской Федерации сожалели об исчезновении СССР и не находили большого преимущества в том, что у них теперь независимое Российское государство. Год спустя только половина респондентов чувствовала себя «гражданами России», правда, к 2000 г. их доля возросла до двух третей{772}. В конце концов, быть гражданином Советского Союза означало принадлежать к одной из двух мировых сверхдержав; звание гражданина России такого удовольствия не доставляло. Обидно было видеть, что Россия, «которая раньше была таким великим государством… развалилась и… стала страной третьего мира. Ну, не на самом деле, мы на самом деле не третий мир, дела идут более или менее нормально, но мы и не Российская империя»{773}. Обижала и неблагодарность — как отделившихся бывших союзных республик, так и стран Восточной Европы («после всего, что мы для них сделали!»){774}.
Для миллионов этнических русских, оказавшихся после распада СССР за пределами Российской Федерации, идентичность представляла собой более конкретную и острую проблему. Они не по своей воле образовали новую этническую группу «русскоязычного населения ближнего зарубежья» {775} . [289] Если они пытались переехать в Россию, то сталкивались с огромными трудностями в поисках жилья и работы. Если оставались на месте, их, скорее всего, ожидала в лучшем случае маргинализация, в худшем — враждебность.
289
Ha 1989 г. за пределами РСФСР, но в пределах СССР проживало свыше 25 млн. русских, см.: Демографические перспективы России. М., 1993. С. 38.
По мере того как прежняя советская жизнь уходила в прошлое, в народной речи укоренялось ироническое выражение «хомо советикус» (Homo Sovieticus) {776} . [290] Это почти по определению всегда был не сам говорящий, а кто-то другой, ибо немногие теперь согласились бы признаться в искренности своих былых перевоплощений в Нового Советского Человека. В 1990-е гг. очистить язык от советизмов считалось не менее важным, чем в 1920-е гг. — усвоить их. Появилось даже специальное пособие — «Толковый словарь Совдепии», — помогающее выявить подлежащие забвению слова и обороты {777} . [291] В то же время в этом словаре явно отражалась ностальгия по советскому языку, примерно такая же, как та, что в середине 1990-х гг. обеспечила популярность многосерийной телепередаче «Старая квартира», где с любовью демонстрировались артефакты советской материальной и народной культуры.
290
Заметим, что Александр Зиновьев, придумавший это выражение, писал «гомо советикус», см.: Зиновьев А. Гомо советикус. Лозанна, 1982.
291
Интересно сравнивать эти труды, работу профессиональных социолингвистов, с анализами послереволюционных изменений в русском языке, которые появлялись в 1920-е гг., например с «Языком революционной эпохи» Селищева. В наше время лингвисты внимательно изучают не только новый язык (как в «Толковом словаре русского языка конца XX в.»), но и прежний (как в словарях Купиной и Мокиенко, Никитиной).
На противоположном полюсе от Homo Sovieticus находились «новые русские» (прозвище, прочно приклеившееся к постсоветским нуворишам). Эта группа имела очевидные и привлекавшие всеобщее пристальное внимание проблемы с идентичностью и самоформированием. С одной стороны, нарождающихся капиталистов можно было рассматривать как авангард российских преобразований; с другой — не один только Судаков (победитель конкурса «Идея для России») считал, что рыночные ценности, олицетворяемые «новыми русскими», враждебны самой сути русского человека. В народе «новые русские» вызывали смешанные чувства: «с одной стороны, это люди, поймавшие удачу за хвост… с другой стороны, они безнравственны, бесцеремонны и непростительно, непозволительно богаты», причем негативные тенденции преобладают{778}. «Новые русские» стали героями бесчисленных шуток, вдохнув жизнь в жанр анекдота, которому грозило отмирание, после того как рухнула его излюбленная мишень — советское государство. Остроты анекдотам о «новых русских» добавляли «намеки, что худшие из них — вообще не русские… постоянно фигурирующие здесь персонажи еврейского и кавказского происхождения… свидетельствуют, что слово “русский” в выражении “новые русские” часто имеет иронический подтекст, подразумевающий захват русских богатств представителями других национальностей»{779}.