Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России
Шрифт:
Афера Вайсмана
Дело Вениамина Боруховича Вайсмана воплотило многие характерные черты послевоенного мошенничества и, кроме того, дважды попадало на глаза Сталину в еженедельных докладах МВД в июне 1947 г.{665} Вайсман, родившийся в 1914 г., был обычным вором, но после ампутации обеих ног и руки (отмороженных при неудачном побеге из лагеря) не смог дальше заниматься привычным ремеслом и переквалифицировался в мошенника. За 20 тысяч рублей он приобрел удостоверение дважды Героя Советского Союза и украсил свой китель семью орденами и тремя медалями. Тем самым Вайсман пополнил ряды многочисленных аферистов, присваивавших себе статус фронтовиков. Но он также воспользовался традицией ходатайств (правда, не совсем так, как в деле, о котором говорилось выше) и фактом наличия во всех бюрократических ведомствах значительных резервов «живых» денег и товаров, что составляло одну из структурных основ блата и «второй» (неофициальной) экономики.
Вайсман приходил в министерства и другие центральные органы, представляясь раненым героем войны, который раньше работал в подведомственных им учреждениях, и просил выдать ему денежное пособие, отпустить те или иные товары или оказать другого рода помощь.
Успеха Вайсман добился необычайного. Ему почти всегда удавалось попадать на прием к министрам или заместителям министров (дело само по себе нелегкое) и выманивать у них десятки тысяч рублей или товары равноценной стоимости. В общей сложности на удочку Вайсмана попались двадцать семь министерств, в числе его жертв оказалось множество советских руководителей высокого ранга, например министр металлургической промышленности И. Т. Тевосян, министр транспортного машиностроения В. А. Малышев и министр финансов А. Г. Зверев [263] . Иногда руководители, к которым приходил Вайсман, давали ему наличные деньги (до 3 000 рублей единовременно), но часто он также получал пособия «натурой»: скажем, в Министерстве лесной промышленности, где он представился шофером лесного кооператива, — 2 500 рублей плюс «отрез бостона, два пальто под каракуль, два дамских жакета и другие промтовары». Секретарь МК ВКП(б) Г. М. Попов распорядился выдать Вайсману два отреза бостона, один синий американский костюм, три пары обуви, 20 метров ткани и 300 рублей. Министр торговли А. В. Любимов обещал ему мануфактурные товары на 4 000 рублей — но из магазина, где эта мануфактура отпускалась, Вайсман ухитрился уйти с товарами на сумму, почти вдвое большую.
263
Министерству тяжелого машиностроения, по-видимому, принадлежит заслуга разоблачения Вайсмана, поскольку именно там его арестовали. См.: ГА РФ. Ф.9401. Оп. 2. Д. 170. Л. 65.
Чтобы обеспечить себе некоторые особые товары и услуги, Вайсман уговорил ряд высокопоставленных лиц воспользоваться их собственными «блатными» связями. Например, секретарь ЦК Н. С. Патоличев, ни больше ни меньше, поручил начальнику отдела руководящих кадров помочь Вайсману получить квартиру в Киеве; другой сотрудник аппарата ЦК достал ему билет на самолет. В Киеве Вайсман добился, чтобы местные власти предоставили ему бесплатно мебель для квартиры, а также выдали 2 500 рублей и «из числа американских подарков 28 комплектов» [264] . Члены Академии наук оказались не менее великодушны: после того как Вайсман навестил академиков Вавилова и Бардина, они взяли его под свое крыло и написали директору Протезного института профессору Чаклину письмо с просьбой принять Вайсмана в число пациентов и обеспечить высококачественными протезами.
264
Что это за подарки, не поясняется. Возможно, речь идет либо о товарах, поступавших по ленд-лизу, либо о пожертвованиях американских благотворительных организаций, которые, по обычаю советской бюрократии, поступали в распоряжение различных предприятий и ведомств, пополняя их фонды денежной и товарной «наличности».
В тоне, каким рассказывается история Вайсмана в докладе Сталину, не слышится чересчур сурового осуждения (Вайсман представлен не как «враг» — всего лишь как уголовный преступник, к тому же талантливый); по сути, в рассказе сквозит некое восхищение ловкостью мошенника, характерное для довоенных газетных репортажей на подобную тему, так же как и для романов Ильфа и Петрова. Этот доклад (точнее, два следующих друг за другом доклада) по стилю напоминает большой анекдот в одесском духе. Несомненно, он отражает манеру речи самого Вайсмана и его гордость своими достижениями, поскольку явно основан на материалах его допросов после ареста. Вайсман, изгой общества, преодолевая встающие на его пути трудности, проявляет чудеса находчивости, а его жертвы — могущественные коммунистические чиновники, которые распоряжаются огромными средствами и время от времени испытывают склонность (воспитанную в них системой ходатайства) совершать отдельные акты личной благотворительности, — выглядят недалекими и мягкотелыми. Стивен Ловелл писал о русском плутовском романе, что его герой «свободен от социальных и этнических обязательств и ограничений своих жертв; он чужой для групп, с которыми входит в контакт. Порой он может на самом деле казаться гораздо симпатичнее, чем представители этих групп…»{666}
Если сравнивать «подвиги» Вайсмана с похождениями довоенных мошенников, больше всего поражает то, на каком высоком уровне государственной и политической элиты проворачивал свои аферы Вайсман. Мне не встречалось ни одного довоенного дела о мошенническом обмане министров и секретарей ЦК, хотя, учитывая фрагментарный характер доступных нам источников довоенного периода, это еще не значит, что таких дел вовсе не было. С должной поправкой на неполноту данных мы все-таки можем предположить, что между серединой 1930-х гг. (к этому времени относится большинство имеющихся у меня сведений) и серединой 1940-х гг. произошли какие-то изменения (то ли свободных фондов у ведомств стало больше, то ли коррупция среди высокопоставленных управленцев возросла), сделавшие представителей высшего эшелона советского руководства более уязвимой мишенью для аферистов. Мы очень мало знаем о нравах советского государственного аппарата первых послевоенных лет, однако, судя хотя бы по огромным суммам, которые сумел выдоить из него Вайсман, там явно было не все в порядке с финансовой отчетностью и процветала практика личных связей. При дальнейшем изучении афера Вайсмана может оказаться одним из первых тревожных сигналов о коррумпированности политической и государственной верхушки, которая стала очевидной в брежневскую эпоху
Послевоенный антисемитизм
Тот факт, что Вайсман еврей, четко обозначен в первом предложении первой докладной записки о нем, представленной Сталину [265] , но далее об этом больше не упоминается. Поскольку два пространных доклада на самый верх о деяниях одного-единственного мошенника — отнюдь не типичное явление, можно было бы подумать, будто национальность Вайсмана все-таки имела какое-то значение. Однако, по правде говоря, размах его преступлений, показанные ими слабые места советской системы и видное положение вайсмановских жертв (почти всех Сталин знал лично) служили достаточным оправданием для столь необычного внимания.
265
«Вор-аферист Вайсман Вениамин Борухович, он же Трахтенберг, он же Рабинович, он же Ослон, он же Зильберштейн, по национальности еврей, 33 лет, уроженец г. Житомира»: ГА РФ. Ф. 9401. Оп. 2. Д. 170. Л. 65.
Тем не менее как раз в тот период поднял голову и народный, и фактически официальный антисемитизм. Народный антисемитизм, по-видимому был усугублен (а до некоторой степени и порожден) войной, эвакуацией и оккупацией, правда, не до конца понятным образом. В Средней Азии враждебно встречали эвакуированных евреев, в частности, потому что они (как докладывал НКВД в 1942 г.) старались получить там работу «в системе торговли, снабжения и заготовок» {667} .
На западных территориях, по мнению многих, немцы-оккупанты способствовали антисемитизму своим примером (хотя иногда бывало и обратное) [266] . Но главным питомником антисемитизма во время войны представляется советская армия, откуда демобилизованные солдаты потом разносили его по всему Советскому Союзу Антисемитизм военного времени в особенности сосредоточивался на тезисе о нежелании евреев служить в армии (давно укоренившийся элемент стереотипного представления о евреях в России, о котором нам напоминает и выражение «сын турецко-подданного» у Ильфа и Петрова) и являлся частью более широкого дискурса о привилегированном положении евреев и отсутствии у них патриотизма {668} . На фронте евреев не было, писал анонимный автор в «Правду» в 1953 г.; евреи первыми покинули Москву, когда немцы подошли к ней в 1941 г. (имеется в виду — из трусости), и первыми вернулись, когда победа советских войск уже не оставляла сомнений (здесь подразумевается стремление воспользоваться моментом, в том числе чтобы занять квартиры, разведать, где хранятся товарные запасы, устроиться на хорошие места и т. д.) {669} . «Я всю войну был в окопах, — сказал один куйбышевский рабочий, — видел много национальностей с собой рядом, но евреев не видел. Они не защищали наше отечество, они бегли на Восток, а мы, русские, шли на Запад» {670} .
266
См. письмо Сталину от группы киевских евреев (октябрь 1945 г.), которые объясняли недавний погром в Киеве тем, что город ранее побывал в немецкой оккупации. Цит. по: Костырченко Г. В плену у красного фараона. С. 53.
Официальный антисемитизм представлял собой более двусмысленное явление. С одной стороны, национальная политика режима, в основе которой лежал принцип равенства всех национальностей и народностей, запрещала дискриминацию по национальному и этническому признаку, в том числе (и часто в особенности) антисемитизм. Это оставалось в силе и в конце сталинской эпохи. В 1946 г. официальный идеологический печатный орган партии «Большевик» объявил антисемитизм «пережитком расового шовинизма», сославшись (без точного указания источника) на слова, якобы принадлежащие Сталину: «…Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма» {671} . Комиссия партийного контроля действительно продолжала выносить порицания коммунистам, обвинявшим всех евреев за прегрешения отдельных представителей этой национальности, в то самое время (начало 1950-х гг.), когда официальный антиеврейский курс подразумевал, что именно так они и должны поступать {672} . [267] Даже во время вспышки антисемитизма в связи с «делом врачей» в 1953 г., явно спровоцированной действиями власти, местные партийные работники пытались остановить тех, кто «смешивает группу предателей с народом», напоминая им, что советская национальная политика направлена против антисемитизма {673} .
267
Этот документ 1951г. не предназначался для печати, поэтому в нем, в отличие от осуждений антисемитизма в прессе начала 1950-х гг., нельзя заподозрить пропагандистский трюк с целью ввести в заблуждение зарубежных критиков.
Официальный антисемитизм всегда выражался косвенным образом, никогда не принимая форму прямых утверждений о вреде или неполноценности евреев и о том, что еврейская национальность как таковая уже дает основания для подозрений. С другой стороны, действия режима в недавнем прошлом (например, депортация «народов-предателей» во время войны) очевидно противоречили этой принципиальной позиции неприятия этнической дискриминации, так же как и ряд политических решений касательно евреев, принятых в 1940-е гг. Сразу после войны главными мишенями официального квазиантисемитизма стали Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), который был создан в 1942 г. как отделение Совинформбюро и представлял собой некую аномалию, учитывая нетерпимость режима к любым объединениям частного характера начиная с 1920-х гг., а также различные еврейские культурные учреждения и группы еврейской интеллигенции. В ноябре 1948 г. был упразднен ЕАК, в феврале 1949 г. — распущены еврейские писательские организации и закрыты еврейские театры{674}. Весной и летом 1952 г. прошел закрытый судебный процесс над руководителями ЕАК, закончившийся вынесением тринадцати смертных приговоров по 58-й статье Уголовного кодекса, за преступления против государства{675}.