Стакан молока, пожалуйста

Вассму Хербьёрг

После каждой тишины аплодисменты. Сколько раз они аплодировали?

Иногда все погружалось в черноту. Один раз кто–то громко воскликнул: «Матерь Божия, Пресвятая Богородица!» Это вызвало вспышку гнева. Лицо Дорте размазали по матрасу, словно хотели заставить ее замолчать. Она закрыла глаза, чтобы защититься. Но запах крови все равно бил в нос. Держаться она могла только за веревки, которыми была привязана к кровати.

8

И настал вечер, и они легли спать. Мать сложила руки на одеяле и молилась.

— Пресвятая Матерь Божия, молю тебя, сохрани моих девочек от искушения. Пусть они будут смелыми, пусть сердца у них будут горячими,

а головы холодными. Внуши им, что верность и выдержка более драгоценный дар, чем случайные удовольствия. Позволь им дождаться настоящих мужчин, а не отдаваться первому встречному. Научи их отличить настоящую любовь от ненастоящей. Не дай им соблазниться богатством и вещами, пусть слушаются своего сердца. Пошли каждой из них хорошего мужа. Помоги им сохранить себя для этого избранника! Позволь им избежать позора из–за того, что они не охраняли свое тело, как святой храм… Аминь!

Дорте открыла один глаз. Другой не открывался. А может, его вообще уже не было. Кованая люстра бросала на нее ледяной свет, и Дорте закрыла свой единственный глаз. Потом она лежала в большом металлическом решете, в котором мать обычно мыла овощи. Оно уже начало покрываться ржавчиной, потому что его годами не вытирали, вешая над кухонным столом. Решето царапало ей кожу. Особенно на щиколотках и запястьях. Потом она провалилась сквозь него и исчезла для самой себя. Через мгновение она уже снова лежала на металлической сетке.

Что–то звякало, как пустые кофейные чашки в крутящемся цинковом тазу. Зубы. Она осторожно повернула голову и заставила себя снова открыть глаз. Руки были привязаны к кровати. Веревки впивались в тело, как струна для резки сыра. Если стиснуть зубы и сжаться, можно подвинуться на кровати так, что веревки ослабнут. Иначе они перережут ей руки. Лицо и шея у нее были чем–то измазаны. Она пыталась не думать, чем именно. Открыла рот, чтобы вдохнуть побольше воздуха. Губы были чужие, как комки глины, и у них был вкус свинца. Дорте попыталась облизнуться. Горло пересохло. Она уже очень давно не дышала и не пила. Челюсть у нее словно заклинило. Из живота вырвался гулкий звук. Он вытек из нее подобно густому супу из протухших яиц.

Кресла были опрокинуты и валялись в беспорядке. Где–то здесь были Марина и Ольга, но она их не видела. Только слышала тихие голоса, словно шепот из глубокой ямы. Который час? Где отцовские часы? Дорте поглядела по сторонам. Повсюду были красные и бурые пятна. Как на обоях в доме, разрушенном наводнением. На простыне, на ней. Перед кроватью кто–то как будто выстрелил из водяного пистолета водой, смешанной с фруктовым нежно–розовым соком. Когда Дорте поняла, что это вытекло из нее самой, все вокруг исчезло.

В красиво освещенном лесу, недалеко от тропинки, ведущей к реке, сегодня все было по–другому. Кусты облетели, трава пожухла. Повсюду валялись разбросанные одуванчики и фиалки. Кто–то соорудил здесь помост или веранду без перил. Когда Дорте сосредоточилась, она увидела своего отца и Федора Достоевского, привязанных к позорным столбам, между ними был еще какой–то третий человечек. Они находились на Семеновском плацу и ждали оглашения приговора. На телеге рядом с помостом стояли приготовленные гробы. Как в старину, из необструганных досок. Достоевский жаловался, что отец ничего не сделал. Отец пытался успокоить Достоевского, но его слова звучали не слишком убедительно. Неожиданно Дорте поняла, что к третьему столбу привязана она сама. На мужчинах были саваны, а она оставалась голая. Холод был насыщен позором. Из–за деревьев вышли солдаты. У них изо рта шел пар. Дорте хотелось, чтобы все поскорей закончилось. Но кто–то остановил время. Прибежал курьер с белой тряпкой и голосом дяди Иосифа объявил, что император прислал помилование. Отца и Достоевского ссылали на каторгу, но Дорте

должна была до конца жизни простоять голая у позорного столба. Солдаты отвязали мужчин и увели их, Дорте умоляла солдат застрелить ее. Они хохотали и пялились на нее. Сердитым голосом Веры она крикнула, что отец найдет на них управу. На самом деле она просто хотела скрыть свое отчаяние. Скорее всего, у него не нашлось бы сил. К бесчисленным ружьям были привинчены штыки. Солдаты двинулись вперед. Приближаясь, они целились в нее. Гремел смех. Первый штык вонзился ей во влагалище, в плеву, в плоть. За ним следующий, и следующий. Она прислонилась головой к столбу и смотрела на небо. Высоко над ней на коленях у Бога сидела мать в траурном платье. У ног Бога спала черная собака.

Не говоря ни слова, Марина и Ольга отвели Дорте в душ. Ноги не держали ее, и она легла на пол. Живой комочек под текущей сверху водой. В конце концов Марина разделась и вошла к ней в кабину.

— Папины часы, — прохрипела Дорте, но ей никто не ответил.

Марина намылила ее, избегая тех мест, где были открытые раны. И дала Дорте гибкий шланг, чтобы та сама подмылась.

— Расставь ноги шире! Ты должна смыть всю эту пакость, — прошептала Марина и потянула ее за ногу.

Прислонив Дорте к стене и раздвинув ей ноги, Марина направила струю воды в нужное место. Это было все равно что мыться в соляном растворе. Дорте пришлось уступить покрытым синяками рукам Марины. Обе молчали. Они сидели в луже воды, смешанной с фруктовым соком.

Один раз она видела, как Людвикас бросил им на пол несколько полотенец. Лицо его растворилось в воздухе. Ольга и Марина вели себя так, словно он был слепой евнух.

— У нее сильное кровотечение. И оно никак не прекращается, — сказала Ольга в открытую дверь.

— Суньте ей полотенце между ног, и все будет в порядке.

— Она не может идти. Нам придется нести ее через двор. Попроси его привязать собаку.

Когда Дорте поняла, что это говорят о ней, голоса отодвинулись куда–то вдаль. Все казалось беспросветно мутным и плоским. То здесь, то там возникали пятна, как цветы на лугу в тумане. Голое тело Марины завертелось словно испорченная карусель.

Неожиданно поднялось солнце и бросило в лужу перламутровые облака. Сегодня на реке не было барашков. Колокольня и лодка соседа покачивались на серебристой поверхности. Объявление с перечеркнутым якорем блеснуло Дорте с другого берега. Николай был близко, но она его не видела. Из–за слишком яркого света.

— Это подарок для твоей матери, — смущенно сказал Николай и протянул ей что–то двумя руками. Красный марципановый цветок, пахнущий мылом.

Задержав дыхание, Дорте прислушалась. Было совершенно тихо. Чувствуя себя разбитой, она все–таки уверила себя, что все в порядке. Просто она только что проснулась, потому что ей захотелось пописать. Пытаясь подняться с кровати, она поняла, что никогда раньше не видела эту комнату. Как она попала сюда?

У стены стоял большой коричневый комод с зеркалом. Справа от кровати окно с мятыми занавесками. В просвет между занавесками сочился серый дневной свет. Все, на что он падал, как будто покрывалось пеленой. Напротив чернело чрево закопченного камина. Под потолком висела люстра с двумя рожками. В углу — кресло в желтых и коричневых пятнах. Это напомнило ей комнату в доме, который они называли баней. Кровать, кресла. Кто–то, поддерживая, завернул ее в плед и провел через двор. На ней была синяя в цветочек рубашка. Чужая. Дорте попыталась сесть, но у нее все было разбито. Промежность и живот горели, как обожженные. Из зеркала на нее смотрело чужое лицо. Серое, распухшее, в синяках. Губы и одно веко изуродованы. Ей хотелось всего лишь найти уборную, но она начала плакать.